Георгий Ланской - Мнемозина

Что-то мудрое шевельнулось у меня в голове. Я схватил распечатку звонков и стал сверять с датами. Возможно, я бы не сразу увидел это, но поскольку голова уже нащупала определенную временную петлю, проявившуюся три недели назад, я увидел, что количество исходящих звонков три недели назад резко сократилось. Ксения вдруг почти перестала общаться с миром. Сосредоточившись на звонках, я обнаружил, что почти каждую пятницу на протяжении последнего полугода, Ксения становилась малообщительной, хотя каждый день трещала с друзьями и родственниками, как сорока. И каждую пятницу в графе ее расходов был вызов такси, после чего Ксения никому не звонила. Я нащупал телефон, вошел в мобильное приложение и ввел туда адреса дома Ксении и дома ее родителей. Суммы не совпадали. Судя по ним, Ксения моталась куда-то далеко, за город. Я задумался.

Полгода, перед выходными, Ксения куда-то ездила на такси, где оставалась на вечер, затем возвращалась домой, при этом никому не звонила. Несколько месяцев она снимала крупную сумму денег, но три недели назад этого не сделала. Одновременно с этим компьютер Глеба получил механические повреждения, а Ксения купила новый.

Я покопался в кипе валяющихся на столе фотографий и выудил из них фото Макарова-младшего. Теперь, глядя в это тонкое лицо Дориана Грея я уже не был уверен в его невиновности. Факты говорили о ссоре, и даже о драке, в которой юные любовники швыряли друг в друга чем придется, круша мебель и компьютеры. Я мог легко представить, как тонкие пальцы этого рафинированного юноши впиваются в горло девушки, выталкивая ее из окна. Единственное, что никак не укладывалось в моей голове, так это причина. Но это не означало, что ее не было.

Я медленно поднимаюсь по грязной темной лестнице. Сквозняк двигает конфетными фантиками, заставляя их шуршать и сыпаться по ступеням осенней листвой. Падая на этаж ниже, они исчезают в пасти тьмы с отвратительным шорохом. Каждый раз, когда я наступаю на очередной бумажный катышек, тот хрустит у меня под ногами, как раздавленный таракан. Подошвы прилипают к полу, словно я ступаю по смоле. Каждый шаг дается все с большим трудом. Перила скользкие, по ним струится черная жижа, вязкая, как смола.

Куда я иду? Что я ищу?

Я поднимаюсь на два этажа, прежде чем увидеть длинный коридор с мерцающими люминесцентными лампами зеленоватого оттенка, часть из которых работает на последнем издыхании, плюясь белесыми искрами. Слабого света не хватает, чтобы рассеять тьму уходящего вдаль тоннеля.

Под ногами хрустит и ломается. Мои ноги босы. Под ними раздавленные черепа, слишком крохотные для черепа взрослого человека. Я иду по костям детей. Ноги кровоточат, но остановиться выше моих сил. Вокруг ламп мелькают тени: черные, белые, как крупный снег. Это бабочки, которые обжигаются и падают, сгорая без остатка. Стены движутся, но это только иллюзия, рассеивающаяся после прикосновения. Стены рассыпаются, взмывая к потолку. Они покрыты ковром из бабочек, впивающихся в пальцы острыми жалами. Я слышу шорох лапок, трущихся друг о друга крыльев, вижу тысячи крохотных черных глаз, в которых злоба и желание убивать.

Где-то вдали плачет ребенок, тихо поскуливая, как раненый щенок, подвывая на вдохах. Я ускоряю шаг. Коридор начинает вилять, загибаясь немыслимыми углами. Ребенок уже не хнычет: он плачет в голос, вскрикивая от боли или страха. Я бегу, и мои босые ноги давят в пыль кости. А затем ноги погружаются в тягучую жижу, и я падаю вниз, хлебая грязь и кровь. Потолок переворачивается со скрежетом, стены плывут и вертятся, пол взмывает вверх, и я падаю, падаю, проваливаясь сквозь ломкие скелетики.

Я в очередном коридоре. Плач не смолкает. Я бегу. Очередной поворот — и я почти врезаюсь в темную фигуру, которая держит на руках ребенка, булькающего и задыхающегося. Это мальчик, но у него нет головы, она почти поглощена монстром, который терзает беззащитное тельце. Я не вижу лица мальчика, но знаю, кто это.

А еще я знаю его мучителя.

Его голова обрита, кожа лица изрыта оспинами и багровыми шрамами. Таким я видел его в последний раз, в камере, куда пропустили по большому блату коллегами, полагающими, что монстров нельзя выставлять в клетках даже если их никто не увидит, тем более — напоказ. На тощем, почти тщедушном туловище с непропорционально длинными руками, колышется синяя тюремная роба с выжженным на груди номером. Сквозь дыру на одежде видна обугленная плоть. Губы растягиваются в плотоядной улыбке, обнажая синеватые пеньки гнилых зубов. Тонкие губы с наслаждением причмокивают, чавкая, когда тело ребенка все глубже проваливается внутрь синюшной кожи чудовища. Черные провалы глаз влажно поблескивают, по впалым щекам сочится сукровица, но она не красная, а почти черная.