Владимир Колычев - И жизнь моя – вечная игра

– Ну, брат мой Орлик, ну, удружил! – счастливо улыбался Елизар, осматривая стройные ряды его воинства. – Славных богатырей привел!

– В бою посмотрим, какие они славные, – с хмурым видом сказал Тимофей.

Не сглазил бы князь его дружину.

В тот же день на княжий двор подоспела и рать боярина Кузьмы. Не более дюжины всадников под хлипкой броней и на тощих конях, десятков семь-восемь жалких на вид ополченцев – у кого вилы, у кого топоры на длинных палках, редко у кого старый заржавленный меч без ножен.

Убожество это бросалось в глаза, и Тимофею пришлось брать себя в руки, чтобы не выдать своего презрения. Он встретил Кузьму радушной улыбкой и братскими объятиями. Как-никак они оба – бояре одного князя.

Тимофей не похвалялся мощью своей дружины, не пытался поведением своим затмить Кузьму. Но тот сам ощущал свою ущербность.

– Мор этой зимой в Ревени был, – сказал он князю так, чтобы слышал и Тимофей. – Много смердов похоронили...

Тимофей лишь печально усмехнулся, слушая его. Ему-то известна была причина той напасти, что постигла вотчину Кузьмы.

– И люду мужского мне совсем не хватает, – метнув на него быстрый взгляд, сказал Кузьма. – В полон их много увели...

– Значит, нужда в том была, – нахмурился Тимофей. – И не всех мужчин я в полон увел. И зерна тебе много оставил... Куда ты дел зерно? Почему до зимы не хватило?

– Потому что не забывал Кузьма князя своего, – ответил за боярина Елизар. – Потому что подать щедро платил...

– И подать платил, – язвительно усмехнулся Тимофей. – И соседу своему боярину за гривны продавал... Может, я мало подати заплатил, но Кузьме зерном помог...

Всем было тяжело зимой этого года. Тимофей выбивался из сил, поднимая разрушенный город. Но все же он смог помочь голодающим соседям, отправил им несколько подвод с рожью. Пусть это и был откуп с его стороны за уведенных в рабство мужчин, но ведь никто не спрашивал с него за то платы. Сам, по своей воле помощь прислал. И рабы его не до смерти голодали...

– И кузнеца у меня такого, как Давыд, нет, – продолжал жалиться Кузьма.

Тимофей смотрел на него и удивлялся. Как мог Елизар посадить в Ревень такого мозгляка. Ни лицом не вышел, ни телом, голова садовая, в душе глиняный посох, но никак не булатный стержень-клинок. Голова большая, глаза как у жабы, плечи тощие, руки длинные как плети... Одно достоинство у Кузьмы – знатного он происхождения. Дед его воеводой у князя муромского и рязанского служил, небольшой удел во владение получил. Отец его этим уделом правил, пока его Елизар за долги под себя не взял. Мог бы и убить Кузьму – отравить или даже на кол посадить: проказу придумать дело нехитрое. Но приблизил Елизар Кузьму, на город посадил. И не жалеет о том, хотя взашей надо гнать такого посадника. Тимофей бы пнул его под зад коленом, не задумываясь...

Елизар не скупился – устроил пир для всех, и для бояр, и для воевод, и для старших дружинников. Огромная светлица, длинные столы, мясо навалом на серебряных блюдах, рыба, фрукты заморские, орехи, варенье сладкое, мед-пиво бочками...

Рядом с собой князь посадил свою княгиню, пышную дородную женщину с богатым ожерельем в виде полумесяца. Золотая лунница, усыпанная самоцветами. Заколки, брошки, браслеты... Дочь была гораздо скромней своей матери. Не такая пышная, румянец на щеках естественный, а не наведенный, русая коса до пояса, синий, шитый узорами сарафан. Из драгоценностей были только глаза, большие, сапфирно-голубого цвета.

Не взволновалась душа Тимофея с ее появлением, не вспыхнул в глазах страстный огонь. Но все же он залюбовался красивой милой молодицей.

Его самого посадили рядом с князем, по правую от него руку. Великая честь. Но Тимофею не понравилось, что Кузьма сел рядом с Любавой, как звали княжескую дочь.

Он понимал, что женщины на пиру засиживаться не будут. Мать и дочь уйдут, и тогда Кузьма займет место по левую руку от Елизара. А он как был, так и останется одесную князя. Но почему Елизар позволил Кузьме сесть рядом со своей дочерью, почему боярин посматривает на нее, как на свою собственность?

Любаве не нравилось, как смотрел на нее Кузьма. Она прятала глаза в подоле и краснела. А когда настал ее черед покинуть светлицу, подняла свои глаза и внимательно посмотрела на Тимофея. Теплые искорки уловил он в ее взгляде. И так неловко ему стало, как будто он заставил ее на себя посмотреть. Как будто совратил девушку...

Женщины ушли, и мед-пиво полилось шумными реками. Кузьма пил без меры. Первое время кичился тем, что нет ему равных в питейных забавах. И действительно, казалось, что он пьет и не пьянеет. Но все же язык у него развязался раньше, чем у Тимофея.