Татьяна Степанова - Предсказание – End

– А почему вы меня в прокуратуре так настойчиво спрашивали про собаку? – Мещерский посмотрел на Самолетова.

– А разве вы не поняли, не усекли, к чему я вам так долго о нарыве зреющем втолковывал?

– Тогда, пятнадцать лет назад, вы были на танцплощадке в парке?

– Был. Только танцевал не с Ирмой, а с другой. Мало ли их, других-то? Сговорчивых, наших, здешних, которые нос не задирали?

– А потом, уже после убийства, когда тот свидетель Полуэктов так странно пострадал…

– Не я ли это его повесил на карусели? – Самолетов покачал головой. – Такой байки городской про меня еще не слыхали, нет?

– Нет, я не то имел в виду. Тогда ведь еще что-то было, кроме несчастного случая.

– Дети все видели. С одной девчушкой, – Самолетов внезапно понизил голос, – плохо стало. Маленькая такая, как птаха. Я и не знал, что они такие нимфетки бывают в этом возрасте. Пока нес ее в больницу, обдула меня всего, как младенец, напрудила под себя со страха…

Мещерский смотрел на него во все глаза.

– Красавица теперь выросла. Красавица Кира. – Самолетов повернул голову к окну. На том конце площади был виден салон красоты «Кассиопея». – Работает теперь, только не у меня.

– А что дети и эта девочка, они что-то видели в парке у карусели, да?

– Мы все одно и то же видели, как Леха Полуэктов на перекладине ламбаду отплясывает. Казнь через повешение. А больше ничего не было, что бы там в городе ни врали, ясно вам?

– Ясно. Только… Я все же понять хочу…

– Что ты хочешь понять? – Самолетов, не отрываясь, глядел в окно – возле салона красоты остановился «БМВ», и из него вышел Герман Либлинг. И позвонил в дубовую дверь. – Ты думаешь, реальность – это там, откуда ты приехал? В Москве вашей реальность? Или за бугром, в Европах? Нет, ошибаешься. Реальность – это то, что здесь, а не там. Самая настоящая, самая главная и единственная реальность. Связь все ищешь? А знаешь, что у нас в городе говорят? Все, что творится здесь с тех самых пор, – все эти смерти, все эти страхи ночные и глюки, вся эта наша реальность оттого такая, что… нечисть в городе завелась. Покоя нечисть не знает. Мстит всем подряд – мстит живым мертвая тварь, оттого что убийца ее до сих пор не наказан, на свободе гуляет.

– Герман Либлинг?

Тот, кого назвал Мещерский, в этот момент звонил в дверь салона красоты. Впустила его Кира.

– Убийца не наказан, – повторил Самолетов, не сводя взгляд с пары на пороге салона, и залпом выпил бокал вина.

Мещерский так и не узнал о том, что сразу же после обеда его собеседник сел в машину и вернулся в прокуратуру. У прокурора Костоглазова в кабинете находились сотрудники, но Самолетов, вошедший без доклада, не обратил на них ни малейшего внимания.

– Слушай, Илья, срочное дело, – сказал он. – Я только что узнал: в городе неспокойно. Снова разговоры пошли нехорошие. Во избежание разных там неприятностей, я думаю, лучше всего будет выдворить Либлинга из города немедленно.

– Как ты себе это представляешь? – раздраженно спросил прокурор.

– Сейчас изложу, как только Шубину позвоню, пусть приедет. Он как мэр должен быть в курсе.

Германа Либлинга у дверей салона видела из окна приемной мэра и Вера Захаровна. В этот день с огромным опозданием она все же явилась на работу. Всеволод Шубин только что вернулся из прокуратуры, и она встретила его в приемной с хода придуманным фальшивым объяснением. Но он на фальшь внимания не обратил.

– Вчера вы дали мне поручение, – сказала Вера Захаровна. – Я пыталась вечером позвонить вам, доложиться, но мой телефон…

– Поручение? А, это… Хорошо, потом мы поговорим, позже. – Шубин тяжело оперся на подлокотник кожаного кресла. – В приемной много народа?

– Из воднадзора, потом с документами на поставку мазута для котельных, еще из собеса…

– Хорошо, давайте начинать прием. Что за день сегодня… Да, Вера Захаровна, отыщите, пожалуйста, телефон той частной клиники, помните, я еще консультировался весной. Жена хотела записаться к врачу.

Вера Захаровна кивнула – хорошо. Начался прием. Все было как обычно, кроме…

Кроме того, что сама Вера Захаровна чувствовала себя на своем месте как на горячей сковородке. Нет, как кошка на раскаленной крыше. Пьеса такая еще была, помнится, в Театре Маяковского в Москве, куда Вера Захаровна ездила в отпуск еще в те годы, когда честно и беззаветно всю себя отдавала райкому комсомола.

Раскаленная крыша… Нет, постель – горячая, как лава, смятая, сбитая, бесстыдная, совершенно непристойная. Воспоминания ночи жгли Веру Захаровну. Она повторяла про себя то, что говорил ей Герман и что она шептала, кричала, вопила ему – неистовая, как ведьма на Лысой горе. Вспоминала с отстраненным затаенным холодком – этой ночью в городе было совершено убийство. Ну так что же? Кому-то время погибать, кому-то любить. Любить беззаветно за все серые, пустые, тусклые годы одиночества. Любить… Прятать окровавленную одежду любимого, бросать ее в мусоропровод, чтобы никто никогда не нашел, не отыскал.