Татьяна Степанова - Душа-потемки

– А все равно. Случаются такие моменты в жизни мужчины, когда на все стоит махнуть рукой. Как считаешь?

– Безумье и благоразумье…

– Что?

– Безумье и благоразумье, позор и честь. Все, что наводит на раздумье, все слишком есть. Во мне – все каторжные страсти свились в одну. Так в волосах моих все масти ведут войну. Лгу от того, что по кладбищам трава растет, лгу от того, что по кладбищам метель метет, от скрипки, от автомобиля – шелков, огня… От пытки, что не все любили одну меня! От нежного боа на шее… И как могу не лгать – раз голос мой нежнее, когда я лгу…

Марк смотрел на нее сквозь пламя свечи.

– Похоже… Точно похоже, твой портрет, копия… И это не ты сочинила, скажешь?

– Это Марины Цветаевой стихи. Никто такие больше не сочинит, Марк. Да это и не нужно – подражать. Надо что-то свое.

– А, наверное, все брошу к черту! Сейчас вот хотел тебе свои прочитать. А послушал… И даже позориться не стану. Магнолия на Приморском бульваре… Это в Одессе. Бывала в Одессе?

– Несколько раз, правда, давно.

– Теплый город, душевный. Я там отдыхаю. Правда, загадили его сверх меры…

– Москву вон тоже всю перекроили. Я слышала, что и ваш универмаг твой хозяин хотел перестроить, – Катя осторожно направляла «допрос» в нужное русло. Лирика лирикой, а дело – делом… Зачем же еще она сюда приехала, в этот дорогой ресторан в Нескучном!

– Опять начинается! Вопросы! Ты что, следователь, в самом деле?

– Мне холодно, Марк, – ответила Катя невпопад и очень капризно. – Дождь, гроза…

Он вздохнул, встал – такой высокий, длинный, снял свой щегольской пиджак и бережно укутал Катины голые плечи, на секунду задержался, вдыхая аромат ее духов.

– Прости, но в вашем универмаге все как-то странно себя ведут, – Катя решила переходить к самому главному.

– Кто все?

– Персонал. Продавщицы, например.

– Бабье!

– Они чем-то напуганы.

– Сама же говоришь – человека убили.

– Это не только с убийством связано, так мне показалось.

Марк пожал плечами.

– Я туда не так часто наезжаю, чтобы с настроениями персонала разбираться. Работают и работают.

– Жильцы окрестных домов жаловались… Там по ночам что-то происходит странное в здании.

– Привидения, что ли, мерещатся?

Он сам произнес это слово.

– А что еще рассказывала знакомая твоего Шеина, эта Ольга Аркадьевна Краузе?

– Ну что… тогда Олимпиада в Москве в самом разгаре, а у них в центральном магазине такое. Утром ментов со всей Москвы нагнали, КГБ приехало. Ее как директрису раз пять вызывали по разным инстанциям, и везде одно – чтобы никаких пересудов, никакой информации, мол, дойдет до иностранных журналистов, которые Олимпийские игры в Москве освещают, такой скандалище грянет… Мы-то тогда все хвалились, что в развитом социализме живем, что преступности у нас нет, а тут три трупа, зверски изуродованных, за одну ночь. Она говорила, одну – то ли кассиршу, то ли уборщицу нашли…

– Я знаю, как и эту новую жертву, на кровати, – перебила Катя.

– На прилавке не хочешь? В отделе «Тысяча мелочей», у нее все лицо иголками и булавками было утыкано.

Катя вздрогнула: об этом Гущин не упоминал. Интересно, знает он про такие вот подробности?

– А Краузе не называла никаких фамилий? Может, она кого-то подозревала тогда? Она ведь знала всех, кто работал в универмаге? Понимаешь, этот убийца… ну, нынешний, и тот, прошлый… если только это не одно лицо… Они как-то сумели выбраться из наглухо закрытого, запечатанного здания, и охрана не среагировала. Ну, положим, тогда все эти датчики вневедомственной далеки от совершенства были, но сейчас-то там у вас сигнализация, наверное, самая современная?

– Нормальная сигнализация. Все, баста. Эту тему закрываем. Слышишь музыку? – Он поднялся.

В зале ресторана играл ансамбль.

– Все, танцуем медляк, – Марк подал ей руку. – Прошу, пани Катарина.

В зал они не пошли, а танцевали на летней веранде среди свечей-светляков, накрытых стеклянными колпаками, среди вздувавшихся от ветра занавесей, практически одни.

Где дождь, где сад – не различить…

– Надо же, как бьется, – Марк снова взял Катину ладонь и приложил слева к груди. – Редко со мной такое, практически никогда.

– Почитай свои стихи, – попросила Катя.

– Дрянь они.

– Все равно.

– Здесь и сейчас?

– Ага, – Катя положила в танце руки ему на плечи и заглянула в лицо.

– Ладно, – выражение его глаз изменилось, что-то дрогнуло там. – Сейчас… Погубила меня… да… погубила меня, братцы, раскрасавица-жена… Напоила меня, ведьма, хмельным зельем допьяна. И брожу я вместе с бесом, с ним, лукавым, сам не свой, по ухабистой и пыльной по московской мостовой. Задарю ее шелками, в ноги кину жемчуга. Только пусть она, голубка, приласкает дурака…