Алексей Ракитин - Бриллиантовый маятник

— К сожалению, исследование трупа произведено слишком поверхностно и потому экспертиза лишена возможности с полной достоверностью констатировать весь акт преступления.

Алексей Иванович почувствовал, что в эти словах заключается по сути признание того, что эксперт Сорокин бессилен ответить на поставленные перед ним вопросы и таким образом отпадает сама возможность обвинения ссылаться на его экспертизу. У Шумилова закралось подозрение, что профессор просто не отдаёт себе отчёта в том, что говорит. «Уж не пьян ли он?» — встревоженно подумал Алексей Иванович. Со своего места он видел, как Карабчевский что — то торопливо царапал в лежавшем перед ним на столе блокноте (не иначе, как дословно записывал перлы эксперта) и при этом искоса поглядывал на выступавшего.

Однако, после такого саморазоблачительного вступления Сорокин не только не покинул зал заседания, но напротив разыграл перед присутствовавшими целый спектакль. Его выступление было обставлено как настоящее театральное действо: он потребовал доставить в зал заседаний то самое кресло, в котором было найдено тело девочки. А дальше началось шоу: в колышущемся неровном свете свечей, когда по углам большого зала залегли густые тени, а за окном сгустились ранние зимние сумерки, профессор двигал кресло, манипулировал с воображаемым телом, раздвигал ему ноги, демонстрировал, как насильник (Миронович) наваливался своим грузным телом на маленькую хрупкую девочку. Алексей Иванович отметил, как зал замер, завороженный магическим кошмаром представленного ему действа. Дамы, затаив дыхание, округлившимися от ужаса глазами следили за двигавшемся в неверном свете свечей профессором, чья фигура отбрасывала зловещую громадную тень на стене, внимали звуку его голоса и, верно, чувствовали мурашки по коже.

«Какая нечистоплотная игра!» — подумал Шумилов и, не сумев побороть неожиданно накатившего раздражения, выдохнул:

— Да это не эксперт, а паяц!

Сидевшие вокруг люди оглянулись на Шумилова, обернулся и Карабчевский, подмигнувший ему, даже Семёнова повернула к нему голову. Алексей прикусил язык, опасаясь удаления из зала, но к счастью, председательствующий, видимо, был до такой степени поглощён лицезрением разворачивавшегося перед ним действа, что не расслышал реплики из зала.

После энергичных забегов вокруг кресла Сорокин потребовал достаивть в зал вещественное доказательство «номер четыре». Это был… череп Сарры Беккер. Зал затрепетал, когда на свидетельскую трибуну поставили ящичек, обитый чёрным бархатом, и профессор, открыв его боковую стенку, взял в руки небольшой детский череп. Прохаживаясь с ним по свободной площадке перед местами обвиняемых и обращаясь то к присяжным, то к судьям, то к залу (что вообще — то в российском суде почиталось крайним выражением дурного тона оратора), Сорокин пространно рассказал о строении черепа и травмах, причинённых обладателю «конкретно этого черепа». Быть может, всё это годилось бы для домашнего спектакля, но когда решается судьба человека, нельзя строить обвинение на догадках и предположениях, а тем более преподносить их в такой форме, как это делал профессор Сорокин. Однако сам эксперт не моргнув глазом заявил, что восстановленная им картина преступления изобличает попытку изнасилования; самое чудовщиное в этом заявлении заключалось в том, что он не привёл ни одного объективного критерия, свидетельствовавшего о том, что убийство совершил именно мужчина.

— Я не знаю ни одного случая в судебно — медицинской хронике, когда бы убийца — грабитель прибегал к тем приемам и способам покончить с жизнью своей жертвы, как в данном случае, — высокопарно заявил Сорокин в конце своего выступления.

Шумилов аж даже заёрзал на своем месте. Вглядевшись в лица присутствующих, он заметил, что эффект, произведенный выступлением профессора, был двойственен: рядовая публика (и дамы в особенности) выглядела взволнованной, поскольку безоговорочно поверила устроенному спектаклю. Юристы же, напротив, поглядывали друг на друга со скепсисом, а некоторые с нескрываемым негодованием: при всей эмоциональности Сорокина никакой доказательной силы его спектакль в себе не содержал. Предположение — оно и есть предположение.

Из адвокатов первым к перекрёстному допросу Сорокину приступил Карабчевский. Он справедливо указал на то, что преступление не могло совершаться насильником и не протекало так, как его изобразил Сорокин, исходя из довольно простого соображения: пятна крови Сарры на обивке кресла и лежавшем на нем покрывале полнотью совпадали. Если бы кресло действительно служило ареной борьбы Сарры Беккер с Мироновичем, чехол, наброшенный на кресло, неизбежно сместился бы и смялся. Но поскольку этого нет, то налицо полное соответствие картине убийства, воссозданной при допросе Семеновой в конце сентября 1883 г. (т. е. нападение началось с удара гимнастической гирей в прихожей и только потом последовал перенос находившейся в бессознательном состоянии девочки в кресло; уже там истекавшая кровью Сарра была задушена платком).