Фридрих Незнанский - Грязные игры

Это была как раз такая женщина. Нежный овал лица, девичий пушок на щеках, и одновременно зре­лый и умный взгляд взрослой женщины. Крупные и при этом изящные черты лица. Дерзкие губы, темные глаза, орлиный нос. Брови двумя крутыми дугами. В ее чертах было что-то восточное. Не пол­ная, не худая, ростом, пожалуй, выше среднего, но и не заставляющая стоящего рядом мужчину ком­плексовать — словом, почти идеал. На такую дей­ствительно стоило посмотреть.

Тем более что шла она по самой что ни на есть шикарной улице — Пятой авеню. А публика там умеет ценить женскую красоту!

Она шла, независимо подняв подбородок, не обра­щая ни малейшего внимания на многочисленные взгляды прохожих мужчин. Да и женщин. Надо за­метить, что на Пятой авеню, как, собственно гово­ря, и во всем Нью-Йорке, все куда-то торопятся, спе­шат и, даже обратив внимание на женщину, почти сразу забывают об этом мимолетном впечатлении.

Хотя если бы кому-нибудь пришло в голову про­следить за ней, его бы наверняка заинтересовали ее странные манипуляции.

Женщина дошла до пересечения Пятой авеню с Пятьдесят девятой улицей, где высилось массивное здание роскошного отеля «Плаза». Прошла мимо больших дверей с дежурившим у них швейцаром в черно-красной ливрее, перешла улицу и останови­лась у витрины небольшого магазинчика готовой одежды. Постояв у него примерно с полминуты, она повернулась и пошла в противоположную сторону. На этот раз она не стала переходить Пятьдесят де­вятую улицу, а повернула за угол, где снова оста­новилась у одной из витрин. Здесь она стояла не­много дольше, примерно минуты полторы. Потом, дойдя до конца квартала, она снова перешла улицу и зашла в маленький бар. Там она заказала джин- тоник и, отхлебнув несколько глотков, через не­сколько минут удалилась в дамский туалет.

Из туалета она так и не вышла.

Спустя 15 минут

Номер отеля «Плаза»

Энн Хопкинс, младшая горничная отеля «Плаза», открыла номер в самом конце коридора шестнадцатого этажа, зашла внутрь и втащила за собой пылесос. В руках у нее была пачка свежего белья. Энн предстоя­ло убрать номер и подготовить его к заселению.

Что-то напевая, она положила белье на кровать и вставила штепсель пылесоса в розетку. Номер был большой — полулюкс, так что работы предстояло много. Оставить в номере хоть пылинку, хоть ка­кую-нибудь крошку было совершенно исключено — в отеле за этим смотрели очень строго. И, надо ска­зать, платили соответственно.

Энн уже почти заканчивала пылесосить ковер, когда за ее спиной неслышно открылась входная дверь. «Неслышно» потому, что Энн не могла слы­шать звук открываемой двери из-за шума пылесо­са. Она спокойно продолжала работать, что-то бор­моча себе под нос.

И, конечно, очень перепугалась, когда внезапно почувствовала, что ее шею сдавливают чьи-то очень сильные пальцы. Энн хотела закричать, но это ей не удалось. А если бы и удалось, то никто бы не услышал. Все из-за этого чертова пылесоса.

Энн потеряла сознание. И не чувствовала, как те же самые ловкие и сильные руки расстегивают на ней форменное платье, связывают лодыжки и за­пястья, вставляют в рот кляп...

9 часов утра

Москва,

Фрунзенская набережная

Телефон звенел как сумасшедший. Он у меня ста­рый, массивный, из тяжелого черного эбонита. Сде­лали его, наверное, еще при Сталине. Поэтому в нем чувствуется основательность — толстая подстав­ка, большая, как в уличном таксофоне, трубка, со­лидный вес. Ну и звонок, конечно, соответствую­щий. Пронзительный и оглушающий. Бегемота может разбудить.

Пожалуй, это единственное, что мне не нравится в этом телефоне. Потому что, когда он будит меня по утрам (а это, как вы уже, наверное, заметили, случается довольно часто), спросонья кажется, что голову поместили внутрь царь-колокола. Разумеет­ся, когда он был еще в рабочем состоянии.

Отработанным жестом я нащупал трубку:

Да. Турецкий слушает.

Разумеется, это был Меркулов:

Саша, доброе утро.

Я разозлился не на шутку:

Слушай, Костя, тебе не кажется, что я хоть и служу в бардаке, который в шутку именуется Гене­ральной прокуратурой, но, как и все граждане, имею конституционное право на сон. И, заметь, ты его систематически нарушаешь. Я буду жаловаться. В ООН! В комиссию по правам человека!

Ну ты же знаешь, Саша, зря я тебе звонить не буду. Охота была...

Хм... Как знать. Что, опять мне поручают не­разрешимое дело?