Анатолий Галкин: Пятый туз

Да, «трамплин» Чикина оказался значительно выше. Он смог допрыгнуть почти до самой вершины, а главное, обосноваться там прочно, надежно… Теперь он «особа, приближенная к самому…»

Точно! Прямой доступ имеет…

Интересно, почему он не вызвал к себе, в кремлевский кабинет?

Юра Чикин предложил встретиться «под хвостом»… Корноухов понял сразу: это на Тверской, за памятником Юрию Долгорукому.

Но почему не сказать прямо?.. Неужели и Чикин боится, что его слушают?

А ведь мы тогда именно против этого и боролись! Против всепоглощающего страха, против власти «солдат железного Феликса»… А сейчас со всех сторон можно ожидать ловушки.

Да, за что боролись, но то и…

Корноухов первым заметил Чикина… Тот стоял около черной «Волги» и нервно смотрел на часы.

Завидев Бориса Петровича, он жестом пригласил его в машину и сам первым юркнул на заднее сиденье.

– Шофера я погулять отправил… Трудный у нас с тобой разговор будет. Ты позволь мне, Борис Петрович, откровенно…

– Именно! Именно – откровенно… Мы же с тобой как братья. Мы же в те дни щи из одного котелка хлебали.

– Не было тогда щей, Борис!. И кваса не было!.. Были гамбургеры и кофе заморский… Но мечты светлые были! А некоторые из нас предали эти мечты… Половина наших уже там, за бугром. Лекции читают о борьбе за свободу. А те, которые здесь остались – еще хуже! Один за другим в лужу садятся!.. Кто жопой, а кто и мордой в грязь.

– Я, Юра, не понимаю…

– Сейчас поймешь!.. Ты знаешь, что Елагина исчезла?

– Нет, она мне уже неделю не звонила. – Корноухов запнулся, понимая, что сказал лишнее.

– Да ты, брат, покраснел!.. Ты что думал, что о твоих шашнях никто и не знает?.. И не в ней дело: исчезла так исчезла! Тебе даже лучше!.. Дело в другом…

Чикин замолчал и начал глубоко дышать, собираясь сказать что-то важное.

– Вот, трусливая душа, никак начать не могу… Я сейчас с совещания. Только что узнал!.. Они… То есть мы… Мы взяли какого-то Лобачева. Он начал давать показания. И всё, абсолютно всё валит на тебя… Мол, ты какого-то подследственного жизни лишил. И ты жену банкира Назимова приказал убрать. И на даче у Елагиной с тобой какая-то темная история приключилась… Они уже обыск там делали. Бумажник твой в земле нашли.

– Слушай, Чикин… У меня есть несколько дней?

– Нет у тебя дней!.. Часы у тебя есть. Или еще хуже – минуты… Сейчас согласование идет, а вечером ты наверняка не домой спать приедешь… И я тут с тобой рискую! Подставляюсь, понимаешь!

– Что можно сделать?

– Что делать?! Бежать, прятаться, топиться!.. Все что угодно делать, но не попадать под следствие и суд… Не надо пачкать нашу идею! Хватит нам позора… Народ и так уже считает – кто демократ, тот вор.

Корноухов вернулся к себе.

Помощник, вставший при его появлении, бодро сообщил, что на семнадцать часов назначено важное совещание… И что Генеральный просил его никуда не уходить.

Борис Петрович все понял… Оставалось чуть больше трех часов.

Он открыл сейф и с тоской посмотрел на синюю папку… В ней было много неприятных документов.

Уничтожить?.. А зачем? Лучше уже не будет!

Но он все же достал папку и вынул из нее конверт, в котором лежала таблетка… Вторая таблетка!

Первую откушал этот хмурый Слесарь. И через три часа он мирно и незатейливо покинул этот мир с «инфарктом»…

Борис Петрович взглянул на часы… До «совещания» оставалось ровно три часа.

Он придвинул к себе стакан с остывшим чаем и дрожащей рукой положил таблетку в рот.

Просто сидеть за столом не хотелось… У него еще уйма времени.

Он встал, запер изнутри дверь кабинета, придвинул кресло к окну и удобно устроился, облокотившись на подоконник.

По всем правилам он должен был очистить свою душу, вспомнить всю жизнь, попрощаться с друзьями, с родными… Но думать и вспоминать не получалось.

Он просто тупо смотрел на московские крыши, на потоки машин, на маленьких людей, снующих по магазинам.

Около пяти часов, когда Корноухов почувствовал нарастающее сердцебиение, он на ватных ногах перебрался на диван.

Сквозь резкую колющую боль в груди он еще слышал настойчивый телефонный звонок и беспокойные крики помощника в приемной…

Последняя мысль была приятной: «Я умер до ареста… Значит – я чист! Я не опозорил идею…»