Шерриер Кристиан - Не говорите ему о цветах

— Кто все-таки играл на рояле в тот вечер? Этот вопрос я без конца задавал себе, господин комиссар. Моя мать? Она играла отвратительно. И потом, я был уверен, что ее уже нет в живых, что ее убили. Тогда кто же? Я вынужден был предположить, что в доме кто-то прячется. И вспомнил, как отца в самом начале лета напугало чье-то страшное, кривляющееся лицо. Дом очень большой, и этот кто-то мог легко скрываться в нем. Кроме того, этот человек мог проникать на виллу, когда наступала ночь. Конечно, необходимо было, чтобы он обладал ключом от калитки, потому что последняя всегда была закрыта. Можно было прятаться на чердаке или в подвале. Я подумал о странных шумах и скрипах, которые мне мерещились ночью. И о том, как кто-то смертельно напугал Роберта.

Однажды ночью я сам видел кого-то. Надвигалась гроза, небо стало свинцовым. Вскоре засверкали молнии, и в небесах разыгралась чудовищная битва. Пошел дождь. Я ужасно люблю дождь и грозу, господин комиссар. Например, мне нравится гулять под дождем и чувствовать, как вода стекает по лицу, по моему винному пятну, этому красному цветку, который так меня уродует. В тот вечер я не отходил от окна и любовался блеском молний. Рядом с домом стоял сарай, где хранились садовые инструменты. Дождь с неистовой силой барабанил по крыше из толя, и этот шум мне очень нравился. Он у меня почему-то ассоциировался с детством. Я вспоминал свои прежние надежды, мечты и горести, когда весь в слезах возвращался из школы, потому что из-за пятна меня дразнили.

Итак, я глубоко задумался и вдруг увидел, как кто-то в белом пересекает сад. Молнии сверкали очень часто, и при их вспышках я убедился, что это была женщина. Она шла спиной ко мне, и я заметил длинные мокрые волосы. Она была одета… как старуха. Женщина открыла калитку и прежде, чем войти, оглянулась.

Как раз в этот миг блеснула молния и осветила ее лицо. Оно было ужасно: перекошенное, переполненное ненависти. Страшное видение! Лоб изборожден морщинами, лицо худое, с отвислыми щеками, глаза запали. Вероятно, она заметила меня. Взгляд, который она бросила на дом, был как ожог. Как будто меня толкнули в грудь. Я отскочил, стукнулся об электрофон и упал навзничь.

С этого дня я стал молчалив, как могила. Я решил никому ничего не говорить. Почти все время я теперь проводил в своей комнате и даже перестал спускаться к столу. Ел мало и нерегулярно, пробираясь тайком в кухню, чем вызывал гнев Концепции. После нашего последнего объяснения я стал избегать Урсулу. Я продолжал любить ее, но горестной и платонической любовью. У меня не было теперь потребности ежечасно видеть девушку.

Я выкупил у югославского фотографа нашу фотографию. Урсула на ней была испуганной и беззащитной. Такой я ее любил, именно к такой Урсуле мне хотелось броситься на помощь и прижать к груди, И мне совсем не нравилась она злая и гневная, какой была при последнем разговоре, или когда кокетничала с отцом, разыгрывая немыслимую комедию. Когда я ее видел такой, мне хотелось быть с ней грубым и даже ударить. Я старался избегать ее. Однако чем больше я ее сторонился, тем, казалось, сильнее девушка хотела со мной помириться.

Я помню, что однажды был голоден и зашел на кухню, чтобы съесть кусок ветчины. Урсула появилась внезапно с таким видом, будто хочет мне что-то сказать. Конечно, у нее нашелся предлог помыть руки. Я смотрел на нее и ничего не говорил. Она ужасно долго их мыла. Она терла их так, как будто они были в жирной смазке. Меня ужасало усердие, которое она вкладывала в это занятие. Урсула многократно намыливала их, смывала и снова намыливала. Я опасался, что ей не хватит целого куска мыла. Не знаю почему, но эта сцена бросила меня в дрожь и поселила в душе тягостное и горестное волнение. Я подумал о Понтии Пилате. И еще я подумал о медицинских сестрах, которые отмывали руки после кровавых операций…

Я отвел взгляд. Тогда она вытерла руки и начала вертеться возле меня, как будто изучая дверной наличник. Можно было подумать, что это страшно важное и неотложное для нее дело. Время от времени она поглядывала на зеркало, висевшее над столом. Я понял ее уловку, но не сказал ни слова. И продолжал есть, как будто ее не существовало.

— Хотите еще ветчины? Я могу спуститься в погреб, — сказала она.

Я не ответил и продолжал сохранять маску невозмутимости. Я понимал, что это единственный способ завоевать ее. Урсула уже не в зеркало, а прямо на меня бросала нежные и многозначительные взгляды. Это… обжигало. Мне очень хотелось броситься к ней и обнять, но я вспомнил ее поведение на прошлой неделе и заигрывания с моим отцом. Я поднялся и вышел из кухни, не замечая ее. Вслед мне прозвучали слова: «Жан-Клод, прошу вас…». Я даже не обернулся и ушел в свою комнату.