Леонид Могилев - Тройное Дно

«В полдень мы получили вводную — приметы членов экипажа лодки К-67. По оперативному запросу выяснилось, что последние члены экипажа, уволенные в запас, до мест проживания так и не добрались. По факсу были получены их фотографии и приметы. В состав группы ввели офицеров-подводников, знавших экипаж „летучего голландца“ лично и сейчас проходивших службу в Кронштадте. По всей видимости, экипаж К-67 вступил в преступный сговор с некоторыми руководителями базы в Балтийске и далее вместе со своей лодкой, числившейся списанной и утилизованной, совершил тайный переход в Ладожское озеро, хотя как такое можно было осуществить, представляется с трудом. Также непонятна была их мотивация. Предполагалось, что уничтожение „Репина“ — не что иное, как заказное крупномасштабное убийство. В связи с этим предполагалось, что среди членов экипажа К-67 могли находиться граждане, ранее проходившие по делу об убийстве эстрадных звезд. Их фотографии и приметы также были розданы личному составу. В тринадцать часов мы приступили к прочесыванию района силами одной роты. Успех дела был сомнителен, так как прошло уже достаточно много времени с момента, когда преступники покинули лодку.

В четырнадцать часов в глухом лесу в сорока километрах юго-восточнее Сясьстроя было обнаружено свежее захоронение. При вскрытии его обнаружилось тело мужчины предположительно тридцати пяти лет, в парадной форме балтийского моряка, по приметам опознанного как бывший механик лодки К-67 Костромичев. Смерть наступила от пулевого ранения в правый висок из огнестрельного оружия. После чего доставленные вертолетом кинологи со служебными собаками приступили к дальнейшему поиску. Собаки взяли след, и через час тридцать минут уже в пригороде Сясьстроя был взят и опознан старшина второй статьи Грязнов, осуществлявший все последнее время командование лодкой К-67. По его показаниям, все находившиеся с ним на лодке давно уже покинули район и находились предположительно в Санкт-Петербурге. Сам же он задержался для захоронения своего товарища Костромичева, который, по его словам, покончил жизнь самоубийством. Документы Костромичева находились у Грязнова. Он немедленно был передан сотрудникам ФСБ и доставлен в Петербург. Прочесывание района не дало более никаких результатов, и в восемнадцать часов рота вернулась в расположение части».

— В ту зиму я понял, что приходит мне конец. Лодки со всех баз притащили в Тильзит, извиняюсь, в Балтийск. Селедки в бочке — не то слово. Поставили на погибель. Дизеля, те, что раньше нашего тут поставили, уже гнить начали. А иные и сгнили. Экипажи списывались на берег. Жить негде. Кто мог и хотел, уволились. На берегу смертоподобное пьянство. Офицеры как с цепи сорвались. Крушение империи, другими словами. А мне и увольняться-то некуда. Я вообще детдомовский. На фабрике в общежитии жил, потом, когда на флот пошел, жизнь увидел. А когда перестройка началась, жизнь эта самая от меня все дальше и дальше покатилась. Полетела жар-птицей. Я контрактник. На третий срок остался. Окончил курсы дважды. Представлялся трижды на мичмана. Но их как собак теперь нерезаных. То есть продвижение по службе стало невозможным. Увольняться некуда. А здесь хоть спать есть где и пожрать чего Бог послал. Кап-два наш мужик свой. Лодка в образцовом состоянии. Мы на ней дни и ночи. А осталось нас на ней треть состава. Потом еще меньше. Только лишь посты заполнить в случае выхода в море.

Так вот. Приходит однажды Ваня наш, кап-два, и говорит: «Все. Капец. Списывают всех. И лодку тоже. Как мы ни корячились, как веревочка ни вилась, а конец». Выпили мы спирта, проспались, стали шмотки собирать. Сувениры снимать с лодки разные вроде медных штучек и манометров. Много там добра разного. Все равно под распил пойдет. И тут-то и появился Охотовед.

— Вы сказали — «Охотовед». А звали его как?

— Для нас он Охотоведом остался. Кап-два, Иван Владимирович, понятно, с ним по имени разговаривал.

— И что? Имени этого вы не запомнили?

— Не запомнил.

— А узнать сможете?

— Ивана Владимировича?

— Не дурите, Михаил Андреевич. Охотоведа вашего.

— У меня зрительная память слабая. Точнее, память на лица. Но, пожалуй, смог бы. Однако не ручаюсь.