Антон Французов - Нешкольный дневник

Слова лезут, как муравьи из взрытого палкой муравейника. Читала Леонида Андреева, «Дневник сатаны». Прошло, как утюг по ткани — гладко и чисто, бесследно.

Энергия шпарит, невозможно спать. Знаю, что одна. Прочитала все записанное мной за эти дни, с самого начала раза три. Кафкианство. Достоевский бы хохотал. Похоже на рассказик из жизни. Как будто не на самом деле, а так Посетила игривая, как шампанское, мысль: а что, если мне рано или поздно — да! — предстоит писать чистосердечное признание? Про оранжевые конфеты, Костика и ребят Ромы.

Решила. Ведь я хотела в пятом классе стать писате <���не до-писано> глупо, правда? Тупость. Как не про себя вспоминала, как будто и не (не дописано — спешила, спешила, когда писала. — Изд.)

Получите, граждане мусора.

Чистосердечное признание Павловой Екатерины Владимировны, двадцати одного году, социальный статус: проститутка.

Я родилась в городе Саратове двадцать один год назад. Очко. Родилась с той робкой наглостью, что неистребима у провинциалов. Да, мне сейчас двадцать один. Только как бы двадцать два не стали перебором. Мой отец — Павлов Владимир Анатольевич, по профессии педагог, а по призванию алкоголик; моя мать, Павлова (девичья фамилия Некричихвостова — каково, а!) Надежда Михайловна. До двенадцати с половиной лет была вполне благополучной девочкой: училась с отличием в гуманитарном техникуме, не пила, не курила, не состояла, не привлекалась, не — не — не. В двенадцать с половиной лет, как полагается чистопородной бляди, была изнасилована на чердаке парочкой одноклассников. Переживала только сначала, а потом разобралась в себе, выкопала ответ: понравилось. Потом познакомилась с Костиком, Константином Мефодьевым, кретином. Его достоинствами следовало признать проникновенный голос, как у Де Ниро, комплект бабки-тачка-шмотки-круто. Ну и — двадцать один сантиметр члена. По числу моих нынешних лет. Таак, как говорил покойный Игореша Хомяк.

Хорошо. Догоняюсь пивом. Фил сегодня говорил, что не надо.

В первый «второй» раз с Костиком получился и смех и грех. Свальный. То есть параллельно с нами, то есть с Мефодьевым и мной, трахались еще и его кот с собакой. Друг с другом. У него такая собака была, и огромный кот, и они <���нрзб> то ли пытались, имитировали, друг на друга залезая, то ли на самом деле у них такой амур проклюнулся.

Потом Костик понял, что я не девственница, и начал орать, что я шалава, бля, что я, типа, сука, что я, ебть, курва и еби мою в жопу мать, еб тыбыдып. Его базар, высокий слог Тредиаковского. Чудище обло, стозевно. Истерика была у меня, взяла тачку, приехала домой, он приперся через неделю с цветами, подарками и, в общем и целом, песенкой а 1а «люблю трамвай куплю», Простила. Дала.

Деньги-то нужны.

Потом мне снесли крышу в клинике, после того как Костик избил Антона. Крышняк несло откровенно, как льдину в весенний разлив. С докторами. Корженевич, Миша Степанцов, Рахимов, Давыдов. Глупо, но не так грязно, как потом. Медицина все-таки, дезинфекция.

Бля.

Еще пива. Холодильник в коридоре. Ленка, жаба.

После того как я занималась сексом с Михаилом Степанцовым во время его дежурства. В тот момент, когда он кончал, в реанимационной палате скончался уголовный авторитет Котлов, он же Дмитрий Евгеньевич Котлов, преуспевающий и уважаемый бизнесмен. После этого Михаила Степанцова убили на моих глазах братки Хомяка Игоря Валентиновича, близкого друга покойного. Как пишется в некрологах. Размозжили череп бейсбольной битой, свалили к моим ногам, просто и обыденно, как сдать макулатуру.

Меня же определили отрабатывать мое наказание, выловили и направили… я сразу даже не поняла куда. Впрочем, все определилось в первый же день: никогда не забуду, он был или не был, этот вечер, пожаром зари сожжено и раздвинуто бледное небо, и на склоне зари — фонари. К тому же я вообще <���перечеркнуто>

Хорошо, очень хорошо помню первую мою «маму», которой меня сдали… я еще ничего не поняла, находилась в столбняке, и это лицо возникло как оцепенелый, липкий кошмар, ледяной волной скатывающийся по спине: длинный хищный нос, на бледном незначительном личике этой суки, Ильнары Максимовны, являвшийся неким водоразделом — слева от носа накрашенный рот был чуть искривлен, справа имел нормальные очертания, правая щека была бледнее левой, а правый глаз смотрел куда-то в сторону, в то время как левый буравил собеседника так, что позавидовала бы иная бормашина в руках злобного дантиста. Впрочем, этот взгляд компенсировался бархатным, вкрадчивым, высоким голосом с липкими интонациями, который сразу же напомнил мне трясину, в которой я едва не утонула в пять лет, когда ездила с родителями на дачу к знакомым. Голос выговорил: