Антон Французов - Нешкольный дневник

Веня что-то мне сказал, но только я к нему повернулась и спросила, что они со мной сделали. Весело так спросила, но только Веня испугался, потому что в следующий момент я распахнула халат, а там ничего не было. Веня аж к косяку дверному прислонился, ему в голову шибануло не хуже чем если бы очередной его недоброжелатель из числа отмороженной братии в профилактических целях задвинул бы ему в торец полпуда своего кулака.

Я ему толком ничего и сказать не успела, дошло до него только, что я его хочу прямо здесь и сейчас. Корженевич затрясся весь и выскочил. А говорят, медики бесчувственные существа: делают трепанацию черепа, палочкой в мертвых мозгах ковыряются да тут же и обедают, заглатывая какой-нибудь бутербродик и спиртиком аппетит отшлифовывая. А Веня проявил самое живое и непосредственное чувство: ускакал, как черт от ладана. Впрочем, я думаю, что любой здравомыслящий черт предпочтет ладан, чем статью за развращение малолеток… об этом, верно, Веня Корженевич подумал.

Я легла на кровать, всю саднит изнутри, пол и потолок схлопываются, как от передозировки героина. Затрясло, словно к кровати подвели электричество, и обида поползла, как змея: что же со мной такое сделали, если от вида белого халата такое цунами… эрогенная зона, эпицентр похоти, еби ее мать! Вкололи мне что-то очередное, я успокоилась и заснула, а проснулась оттого, что стоял надо мной Веня Корженевич и смотрел на меня сладкими, залипающими глазками, а в каждом глазике по эрегированному члену топорщится. От доктора пахло спиртом и чем-то кислым, зубопротезным.

<���перечеркнуто> Веня давно уже ушел, а я сидела на краю кровати и думала… неужели теперь это параноидальное трахолово угнездилось так, что <���не дописано>

В ту же ночь пришел ко мне Антон, через окно влез… я встретила его холодно — мне претил вид его потертых джинсов, в нескольких местах запачканных землей, его рубаха с огромным пятном пота на спине и идиотски-влюбленная физия с преданными глазами. Тогда мне казалось, что такие преданные глаза пристали разве что собаке. Дура. Антон что-то глупо нашептывал мне, двигался ближе, от него веяло, почти пахло яблочным «Орбитам» и чем-то чистым, словно выстиранным… нет, не стиральным порошком, а тем, что проговаривают вслух «Я тебя люблю». Он, быть может, сказал бы мне это тогда, да только я грубо его оттолкнула, когда он попытался меня поцеловать, и сказала, чтобы он уматывал. Что он меня мало интересует и что я сегодня сделала два минета и еще с двумя разными мужиками я…<���нрзб.> Грязнее, грубее сказала. Он отскочил от меня и почти выпал из окна, буквально скатился по пожарной лестнице. Больше не приходил, да я его больше и не ждала. Вот теперь я думаю: а что было бы, не будь этого жестокого ночного разговора, этого Костика и Вени Корженевича с его чудовищными процедурами? Да, мне этот Антоша-абитуриент нравился, быть может, нарисовалось бы у нас что-нибудь с ним, даже любовь, как ее называют. И что же? Да видела я эти парочки, которые именуются дефектным, червивым словом «врачующиеся». Хорошее дело «браком» не назовут. Лоснящиеся показушным счастьем физиономии, по которым еще не прошелся грубой щеткой дяденька Быт. Прожили бы год, а потом разнесло бы по центробежной, ведь не смогла бы я общаться с человеком, который, издалека это видно, привык не зарабатывать деньги, а получать их в кассе по расчетным дням.

<���„> тогда было больно и грязно, а сейчас слова о больнице, Костике и Вене Корженевиче ложатся на бумагу, как будто лепестки ромашек: свежо, ароматно, бездумно. «Любит — не любит». Это тогда я смеялась, а сейчас под сердцем давит, потому что не хочу жаловаться, сожалеть и плакать: пустое. Все, что Бог ни делает, все к лучшему.

Из больницы, как помню, меня выписали на следующий же день: Веня Корженевич, убоявшись своего ночного гусарства, подсуетился. В больничном дворике я познакомилась с молодым кардиологом Мишей Степанцовым. На следующий день у меня заболело сердце. В порядке симуляции, конечно. Отдельную палату мне обеспечил уже сам Миша, потому что он работал в платном отделении и вообще. Миша был тощ, реактивен и нагл до восхищения. Он сыпал пошлыми латинскими поговорками типа Lingva latina non penis canina («латинский язык — это вам не хрен собачит. — Изд.) и пил спирт из пробирки, держа ее пинцетом (в оригинале нарисована пробирка, наполовину со спиртом, пинцет и волосатая рука, по всей видимости и принадлежащая упомянутому Мише. — Изд.). Я от него млела и рассыпалась, как вареный рис.