Кирилл Казанцев - Таежный рубикон

Солнце поднималось, выползало из-за гор ровным багровым шаром – на полное вёдро [27] Вёдро – ясный солнечный день (простореч.). . Все сильнее подъедая, загоняя в непролазную, заблудную крепь зыбкую сизоватую хмарь – остаток долгой студеной ночи. Но мороз не отступал. Нет-нет да и шуманет, шарабахнет где-то, осердясь, разрывая хрупкую, прохоложенную насквозь древесную плоть. И займется вдруг, загуляет по озябшей тайге раскатистое шальное эхо. Заскачет взад-вперед с увала на увал, пока наконец, нашалившись вдосталь, не уймется, не уляжется за далекими синими хребтами. И снова наползает, стелется по лесу вязкая, густая тишина. И тихий робкий птичий говорок опять подступает, крадется к уху.

Дотопал потихоньку до ближайшей забоки [28] Забока – пойменное редколесье (простореч.). . . Далеко-то ходить несподобно было. А вдруг как Румын заявится. Пока добежишь... Постоял, подумал. Но место совсем не поглянулось. Слишком уж жиденько понаброжено. Да и то, считай, – одни маньчжурики [29] Манжурик – маньчжурский заяц (простореч.). . . А что с них взять? Весь-то с кулачок будет. Одна шерсть да пазанки [30] Пазанки – задние лапы у зайца (охотн.). ... «Надо б лучше беляка поискать, – подумалось. – Пройду-ка еще маленько понавдоль».

Только-то шаг ступил, как пыхнуло, порскнуло прямо из-под ног. Полетел, покатил стремглав в сторону коричневатый клубок. По привычке дернулся было к ружью, но тут же, опомнясь, и остыл в момент, закинул тозовку за спину – подальше от соблазна: «Нельзя ж стрелять-то!.. Никак нельзя... Кто их знает, бандюков этих... И где они посейчас обретаются...» А Акай, засранец, тут как тут. Подхватил зайчонка и пошел пластать вослед с голосом. Да тонюсенько, навзрыд, то и дело подпуская в «песню» петуха. «Вот ведь, холера хваткая, ей-богу – завернет! – недовольно покривился Семеныч. – Так и будем здесь скакать-то, как два дурака. Безо всякой пользы... – Но, подумав, решил собаку не отзывать. – А может, и сам, чертенок малый, изловить словчится. И такое не раз бывало...»

Долго мараковал, перебирая перед выходом весь запрятанный Румыном под нарами «арсенал». Тяжелые, мудрено излаженные «башмаки» [31] «Башмаки» – тяжелые кольца с приваренными под наклоном толстыми гвоздями. Прочной цепочкой прикрепляются к тяжелому потаску (обычно – тяжелое бревно). Применяется для браконьерского лова копытных. , длиннющие, бритвенной востроты «кинжалы» [32] «Кинжалы» – заточенные до бритвенной остроты лезвия. Тупой конец забивается в бревно. Бревно кладется поперек тропы, пробитой животными в глубоком снегу. Зверь, перелезая через бревно, распарывает себе брюхо. Обычно применяется для браконьерской охоты на кабанов. . Да много другой разнообразной железной мерзости, придуманной жестокими, жадными до поживы людьми противо всякой лесной живности. Перебирал и качал седой головой. А то и плевался, негодуя: «Вот уж байстрюк так байстрюк! Это ж сколько можно зверя-то разного зазря извести, покалечить попусту?.. Ладно если одного с десяти доберет... А другие-то все с переломанными ногами да распоротыми брюхами далёко уйдут. Да там и подохнут в одночасье, окочурятся рано или поздно...» Надо было, конечно, раненого парня чем-то хорошим подкормить, да и самим с Танюхой, покуда все не уляжется, тоже жевать ведь что-то надо. Но все равно на подлое не измыслился. Не смог лишний грех на душу взять. Подхватил в сердцах с гвоздя моток тонкой нихромовой проволоки, пару кулемок да вышел на двор...

«В-о-от... Это как раз то, что надо, – обрадовался Семеныч, вскоре набредя на невысокий, но густой тальничок – весь, сплошмя, в свежих заячьих погрызах. – Вот тут-то у них и столовка, стало быть... Да и наслед-то белячий – чего и хотелось...»

Отошел чуть в сторону. Пошарил взглядом. Обознал привычно прямую, как стрела, ходовую тропку. Присмотрел узенький пролаз на крутолобом взгорке да приладил к прочному кусту аккуратную петельку. А следом и еще одну такую же – с перекладинкой. Да парочку поодаль на другой, такой же нахоженной, давно набитой тропинке... Подустал немного. Решил передохнуть.

Едва примостился на пеньке, как прибёг Акай, весь запыханный, увешанный репьями по уши. Завиноватился, шельма, глаза пряча. Оплошал, мол, я. Не обессудь, хозяин. Объегорил меня косой вчистую... Прибился быстренько под самый бок да притих, отвернув хитрую морду.

Сидел Семеныч и, поглаживая Акая, невесело размышлял: «Случись чего – не отобьемся ведь... Парень-то совсем еще слабой... Какой с него вояка?.. О Танюшке и вообще – разговору нет... Ее и в расчет-то брать нельзя... Было бы оружие... Берданка там... или еще чего... А так... Да что там говорить... – вздыхал Семеныч горестно, и черная безысходная тоска все больше набивалась в душу: – И чего ж им, сволочугам, не живется-то? Почему не хотят-то, как все люди?.. Дерут друг дружку походя... Режут почем зря, будто волки... Сегодня – один другого... А завтра и тот этого... Да что же за жизнь такая? И в чем тут радость-то?.. Много ли проку от такой жизни?..»