Виктор Пронин - Зомби идет по городу

Тут же продавали и пустые бутылки с заморскими этикетками, с винтовыми пробками, продавали красивые банки из-под заморского пива, ношеную обувь, вязаные носки, свитера, шапочки, рукавички. Старушки смотрели на мир помолодевшими глазами – все было, как в годы войны, когда были они молоды, полны сил и любви. Но все это было в прошлом, и теперь осталась лишь надежда поесть перед сном, покормить собаку, внука, спившегося сына, мужа.

Как на послевоенных вокзалах, появились картежники, наперсточники, продавцы лотерейных беспроигрышных билетов. Крутые ребята в кожаных куртках предлагали желающим угадать, под какой чашкой спрятан шарик, предлагали угадать одну из трех карт, которые только что, секунду назад, были перевернуты вниз картинками на глазах недоверчивой публики. Вокруг толпились их же приятели в таких же куртках и штанах, понарошку проигрывали, понарошку выигрывали, соблазняя доверчивых, глупых, азартных, пьяных большими деньгами, крупными купюрами, легкостью общения. А проигравших, которым платить было нечем или же платить не хотелось, отведя в сторонку, молча и сосредоточенно били. А избив, обшаривали карманы и, дав напоследок по шее, под зад, под дых, тут же о нем и забывали. Похоже, получали они от такой расправы еще большее удовольствие, нежели от тех, кто платил беспрекословно и покорно. Были эти ребята какими-то обидчивыми и злобными, хотя изо всех сил притворялись радушными, улыбчивыми и бесшабашными, пришедшими на эту площадку лишь позабавиться да провести время среди хороших людей. И надо же, верили. И бойкие дамочки, состарившиеся в правильных конторах прежней жизни, тоже пытались играть, и им хотелось выиграть, но проигрывали, как и все. А проиграв, тут же принимались стыдить мошенников под безжалостный хохот толпы.

Да, наступили времена, когда толпа охотно, с каким-то злым наслаждением смеялась над святыми недавно вещами – когда кто-то поминал совесть, ссылался на порядочность, ронял по наивности такие слова, как справедливость. Смеялись надсадно, горько, преувеличенно громко, как над собственной глупостью, над собственными бездарно прожитыми годами. Для прохожих смеялись, чтобы знали эти случайно подвернувшиеся прохожие, как далеки они теперь от всех этих обманных слов – совесть, честь, порядочность – и что теперь его, хохочущего, уж никто не купит такими красивыми словами, никто не обманет, не использует в своих целях, поганых и подлых. Вот такой примерно смех стоял над толпой, которая обхохатывала обобранного...

Пафнутьев всегда с интересом ходил среди продавцов, присматриваясь, прицениваясь, вступал в споры. Вот только наперсточники никогда не могли его соблазнить – наметанным глазом он сразу видел, что больше половины толпы, окружавшей полупьяного зазывалу, – его же приятели, которые ждут не дождутся первого хорошего куша, чтобы тут же завалиться в ближайший кабак. Причем настолько привыкли к этим заработкам, что даже не обсуждают проигравшего, даже не смеются над ним, бедолагой, просто забывают о нем, едва только его деньги оказываются в их карманах.

Странно были устроены мозги у Павла Николаевича Пафнутьева – он никогда ни о чем не думал напряженно и целеустремленно, он просто поступал единственно возможным способом. Для него единственно возможным. Сталкиваясь с вопросом, на который он не мог дать немедленного и внятного ответа, Пафнутьев просто принимал его к сведению и продолжал заниматься своими делами. А потом, когда этот вопрос возникал перед ним снова, оказывалось, что у него уже все решено, обдумано и он готов действовать. Может быть, поэтому он часто выглядел беспечным, готовым к беседе легкой и необязательной.

И вот сейчас, получив приглашение от Сысцова посетить того на даче, Пафнутьев лишь хмыкнул озадаченно, передернул плечами и выбросил странное приглашение из головы. И пошел побродить, пошататься под осенним солнцем, по торговым рядам, среди нищих, пройдох и мошенников, среди героев войны, превратившихся в попрошаек, среди ветеранов труда, торгующих кошками и собаками, среди ползающих калек, собирающих деньги на протезы, среди студентов консерватории, зарабатывающих музыкальный свой хлеб в подземных переходах. Он чувствовал себя среди всех этих людей легко, беззаботно расставался с некрупными деньгами, бросая их в жестяные банки, в кепки, в футляры от скрипок, в старушечьи скрюченные ладони, больше напоминающие совки для земляных работ.

Бабуля в последней стадии измождения, не в силах уже подавать голос и что-то произносить, молча стояла с маленьким плакатиком – просила денег на платную операцию для внучки. И внучка сидела тут же, в подземном переходе, на какой-то подстилке – полупрозрачное создание с затаенной, навсегда поселившейся в нее скорбью. Она не смотрела ни на прохожих, торопящихся прошмыгнуть мимо, ни на старушку, она просто водила грязным пальцем по асфальту, не то думая о чем-то своем, не то пребывая в затяжном сумеречном забытьи, не понимая и не желая понимать, зачем она здесь. Прохожим не было жалко сотни или пяти сотен, они сочувственно пробегали глазами по плакатику, но и не давали. Потому что для этого нужно было остановиться, поставить на асфальт свою поклажу, порыться в карманах, найти нужную бумажку, положить ее бабуле в ладошку, снова застегнуться, поднять поклажу и двинуться дальше. Слишком это было хлопотно, на все это у них не было сил, и они стыдливо проскакивали мимо старушки, опасаясь взглянуть на нее слишком пристально, чтобы не запомнилась, упаси боже, чтоб не привиделась, чтоб не уколола совесть в неурочный час...