Артуро Перес-Реверте - Королева Юга

После ухода Тео Тереса пошла в душ, включила очень горячую воду, от которой сразу же запотело зеркало в ванной, и принялась намыливаться – медленно, тщательно; потом, одевшись, вышла на улицу. Она шла одна куда глаза глядят, и вдруг, свернув в узкую улочку с зарешеченными окнами, застыла, удивленная, услышав мексиканскую песню.

Этого не может быть, подумала Тереса. Не может быть, чтобы это происходило сейчас, здесь. Подняв глаза, она прочла вывеску над дверью:

Мексиканская таверна. И рассмеялась почти вслух, ибо поняла, что жизнь и судьба играют в какие-то свои игры, переплетая тонкие нити, и бывают моменты, когда эти игры становятся очевидными. Толкнув дверь, она оказалась в настоящей мексиканской таверне: на полках за прилавком выстроились бутылки текилы, молодой толстячок-официант разносил пиво «Корона» и «Пасифико» и ставил на стереоустановку диски Хосе Альфредо. Она спросила «Пасифико» – только для того, чтобы прикоснуться к его желтой этикетке, – поднесла бутылку к губам, отхлебнула глоточек, смакуя (этот вкус вызвал столько воспоминаний), а потом заказала текилы «Эррадура Репосадо», которую ей подали в настоящем, высоком и узеньком кабальито.

А из стереоустановки рыдал голос Хосе Альфредо:

В тот момент Тереса была счастлива – так сильно, так мощно, что даже сама испугалась. И попросила у признавшего ее акцент и любезно заулыбавшегося официанта еще текилы, а потом еще и еще. Зазвучала другая песня.

Она вынула из сумочки несколько банкнот, велела официанту принести нераспечатанную бутылку текилы и сказала, что покупает у него эти песни. Я не могу их продать, возразил удивленный парень. Тогда она достала еще денег, а потом еще, завалила ими весь прилавок перед ошалевшим официантом, и в конце концов он отдал ей вместе с бутылкой оба двойных компакт-диска Хосе Альфредо: «100 классических песен» – четыре диска с сотней песен. Я могу купить все, что угодно, мелькнула у нее нелепая мысль – да, в конце концов, не такая уж нелепая, – когда она выходила из таверны со своей добычей, и ей было совершенно наплевать, что люди видят ее с бутылкой в руках. Она дошла до стоянки такси – асфальт как-то странно качался у нее под ногами – и вернулась в отель.

И вот она сидела в номере, перед полупустой бутылкой, и вполголоса подпевала Хосе Альфредо.

Снаружи, из сада и от бассейна, сквозь шторы сочился свет, позволяя различать смятые простыни, бутылку и стакан на тумбочке у кровати, собственные руки, подносящие к губам одну за другой приправленные гашишем сигареты.

И, шевеля губами, повторяя слова песни, она думала: так кто же я, что же я такое теперь? Какой меня видят другие? И дай-то Бог, чтобы они видели меня только издали. Как, черт побери, это называется? Ах да – потребность в мужчине.

Ну что ж, куда от этого денешься. Влюбиться. Вот уж нет так нет. Я свободна – да, может, вот это подходящее слово, хотя и слишком уж напыщенное, чрезмерное.

Ведь я даже к мессе перестала ходить. Она взглянула вверх, на темный потолок, и не увидела ничего. «Мне подают последний мой стакан», – пел в это время Хосе Альфредо, и она подпевала ему. Ну нет. Сейчас я прошу только одного: чтобы еще раз сыграли «Ту, что ушла».

Она снова вздрогнула. На простынях, рядом с ней, лежала оторванная половинка фотографии. Как холодно быть свободной.

На окраине Галапагары, городка неподалеку от Эскориала, расположены казармы жандармерии: тесно прижавшиеся друг к другу домики для семей жандармов и здание побольше для офицеров. Дальше вздымаются заснеженные серые горы. А как раз перед казармами – забавные парадоксы случаются в жизни – стоят вполне приличного вида сборные дома, заселенные цыганами, и обе общины, невзирая на старые лоркианские темы об Эредиа, Камборьо и парах жандармов в лакированных треуголках [ 62], поддерживают между собой вполне добрососедские отношения.