Татьяна Полякова - Интим не предлагать

— Данила полночи хороводился. И где он водки раздобыл, ведь не даю ему ни копейки, чтоб душу не смущать. Бывает, целый месяц держится, и вдруг — на тебе… Слабый человек, что поделаешь, такова природа людская.

В открытом окне возникла физиономия Данилы, он посмотрел на нас с тоской и пробормотал отчаянно:

— Батя, душа горит, сил нет. Кагорчику бы, батя, чтоб голова не трещала.

— Изыди, я сказал, — всплеснул руками отец Сергей. — Изыди, бесовское отродье. Мысли твои грешные да глупые, и меня в грех вводишь.

Данила еще немного постоял, вздохнул и поинтересовался:

— А Пелагея где?

— Зачем тебе Пелагея?

— Может, по дому помогу чем. — Данила отошел от окна, а батюшка кинулся к двери и позвал:

— Пелагея. — Бабка не замедлила явиться. — Даниле похмеляться не давай, как бы ни упрашивал…

— Так ведь батюшка… — начала бабка, но отец Сергей перебил:

— Смотри, посадит тебя по пьяному делу на крышу, я снимать не буду. Потакаешь его слабостям, вот и страдай. — Пелагея потупила глазки, тяжко вздохнула и удалилась.

День прошел спокойно. В половине пятого началась служба в маленькой часовне, тут же на кладбище. Сенька взирал на все с огромным интересом, а я, осеняя себя крестным знамением, втайне надеялась, что молитва положительно скажется на моей психике и ближе к ночи вчерашние страхи меня не посетят. Впрочем, как я и предполагала, таинственным шорохам, звуку шагов и даже теням на надгробиях нашлось разумное объяснение: пьяный Данила вчера гулял по кладбищу. Отцу Сергею помогал служить молодой священник со смешной косицей. На кладбище он приехал на красной «Оке», после службы пил у нас чай, а потом удалился. Молящихся было человек двадцать, старушки почтенного вида и двое нищих мужского пола и неопределенного возраста, явно страдавших с перепоя и с нетерпением ожидающих, когда закончится служба. Как только она закончилась, оба пристроились в дверях церкви и, без конца кланяясь, зачастили:

— Подайте, Христа ради…

— Бог подаст, — степенно отвечали бабки, выходя из церкви и крестясь, а мужички в досаде плюнули и потрусили по аллее к выходу с кладбища.

После ужина мы с Сенькой сидели на скамейке возле церкви и болтали о всякой чепухе, чепуха эта была с историческим уклоном и в основном касалась знаменитостей, похороненных на кладбище.

Еще днем мы посетили могилы бабушки и дедушки и решили, что ограду стоит заново покрасить. Мы уже собирались идти в дом, когда появился Данила, присел рядом с нами и заявил:

— Батя сердится. Огорчил я его сильно: пал столь низко прошлой ночью в безбожии своем.

— Так ведь он простил вас, — напомнила я.

— Простил, — вздохнул Данила, — но говорил без ласковости. Выходит, сердится. Ох, грехи мои тяжкие, прав батя, не доведут они меня до добра.

— Слушайте, а вы кто? — глядя на него с некоторой подозрительностью, решилась я задать вопрос. Данила попеременно казался мне то забавным чудаком, то отменным прохвостом.

— Грешник я, — в ответ вздохнул он. — Гореть мне в геенне огненной… А если вы интересуетесь, кто я есть в этой жизни по меркам людским, то отвечу вам, Дарья Сергеевна. Жизнь моя полна была разнообразных событий, так что я иногда думаю, найдись какой писатель, чтоб описать эту мою жизнь, забавная бы книжка приключилась.

— Вы в семинарии учились? — нахмурилась я, потому что с русской классикой была знакома, а речь Данилы здорово отдавала литературщиной, что лишний раз заставляло думать, что он хитрый сукин сын, а возможно, и жулик.

— Нет, в семинарии учиться судьбой мне было не дадено, о чем сокрушаюсь, — с тяжким вздохом сообщил он. — По молодости учился в Рязани, в военном училище.

— В десантном? — встрепенулся Сенька, который к форме, погонам и прочей военной атрибутике испытывал слабость.

— Точно, — кивнул Данила. — Окончил с отличием, был дважды ранен, комиссован по состоянию здоровья… — В этом месте я с подозрением на него покосилась, пытаясь определить, что ж у него за хвороба такая? — А на гражданке заскучал, — точно стыдясь, сообщил он. — Ну и запил. Года полтора пил, чувствую, что уж и лишнее, а остановиться никак не могу. Пил я так, пил и совсем лишился облика человеческого, как вдруг однажды встретил старого дружка Федю. Я, значит, у пивнушки стою, стену подпираю, а он на машине мимо катит и, поверите ли, узнал меня, из машины вышел, обрадовался, обнял, руку трясет, а мне хоть сквозь землю провалиться, до того стыдно стало. Посадил он меня в машину, к себе привез, всю ночь мы с ним проговорили, а утром он заявляет: хватит, говорит, Данила, дурака валять. Пойдешь ко мне работать, дури-то, глядишь, и поубавится, ты за мной, а я за тобой присмотрю. И стал я у него шофером и охранником. — Данила замолчал и начал разглядывать свои ноги. Уже совсем стемнело, и что он там видит, было не ясно.