Татьяна Полякова - Строптивая мишень

— Звонила-то откуда?

— Когда? — Вот этот вопрос я зря задала, поэтому поспешила ответить:

— Из автомата. В поселке автомат, через пустырь, рядом с заводом. Знаете?

— Знаю. Быстро ты, однако, бегаешь, —

Произнес крестный без всякого выражения.

— Я так в жизни не бегала, — заверила я. — Я ведь сначала в милицию хотела, но потом подумала, от вас, может, больше пользы будет, и все так удачно получилось… — Я робко кашлянула и уставилась на него самыми честными глазами.

— Ясно, — кивнул крестный. — А как же ты узнала, что ребята Эдичкины?

— Так мы расследование провели, небольшое, для того и на завод поехали. Может, Алексей вам рассказывал? Это он меня насчет этого самого Эдички просветил, ну я и подумала, не иначе как его работа. Правда, его?

— Правда, — улыбнулся крестный ласковой улыбкой крокодила. Лешка молчал — то ли обдумывал что-то, то ли молчать ему было положено.

— Как ты девку зовешь? Наташкой? — вдруг спросил крестный.

Лешка кивнул, а старичок противно засмеялся:

— Эх, Алеша, Алеша. Не сносить тебе головы, а знаешь почему? Бабе веришь. А сучка твоя меченая. За нос тебя водит, под пули подставляет, а ты и рад стараться. Эх-х. — Он даже головой покачал, так расстроился.

Алексей дернулся, точно вдруг очнулся, и на меня посмотрел. Не по-доброму. Но с Лешкой время терпит, а вот этот старый пень меня беспокоил весьма. Не вовремя на него болтливость напала. Он хохотнул и продолжил:

— А я-то все голову ломаю, чего ты Эдичкой так заинтересовался, даже и Серый вроде побоку. Появилась девка Наташка, и стал Алешка сам не свой. Бабе верить нельзя, сынок… Душа у тебя добрая, я твою душу-то знаю… а сучонка эта в ней клубком свернется, да и вычерпает всю до донышка…

Поэтическая фантазия оборвалась неожиданно:

— Она жена Студента, — сказал крестный, как отрезал. — Герасимова Дина Григорьевна. Что там ее муженек с Эдичкой не поделил, дело не мое, но что она тебя за нос водит — не вопрос.

— Можно я со своей бабой как-нибудь сам разберусь? — вдруг рявкнул Алексей, да так, что я подпрыгнула от неожиданности.

Крестный нахмурился и с минуту молчал. Потом сказал спокойно, с легкой грустью:

— Что же, дело твое. — Вздохнул, заговорил неожиданно мягко:

— Все я вижу, Алексей. Баба красивая, и умная, змея… смекнула, как тобой вертеть половчее. У тебя такой не было, зацепило ретивое, и понеслась душа в рай, — крестный опять сбился на лирику. — Только вот что, сынок, я в жизни многое повидал и людскую душу чую. Спиной к ней стоять остерегайся, такая улыбается ласково, а сама петлю на шее затягивает.

С этими словами Николай Савельич, к моей безмерной радости, поднялся и пошел к выходу. Алексей вышел его проводить. А я стала готовиться к неприятному разговору.

Вернулся он минут через пятнадцать — видно, старичок и на улице свои увещевания продолжил. Вошел в дом и так меня взглядом полоснул, что я враз затосковала. От его недавнего спокойствия и следа не осталось: лицо горело, рот дергался, и по всему выходило, что доверительной беседы не выйдет. Может, зря я его сегодня спасла?

— Алеша, — слабым голоском молвила я, больше всего на свете желая оказаться за много километров от этого места. Алексей прибег к любимому аргументу: грохнул кулаком по столу, на этот раз вложив в удар всю богатырскую силушку. Стол подпрыгнул, как я недавно, а посуда со звоном полетела на пол. Похоже было на незатейливый скандал в семействе. Тут он принялся торопливо ремень из штанов вытаскивать, только злился очень, и потому дело не спорилось. Я наблюдала с любопытством, ожидая, что дальше последует, но очень скоро интерес иссяк. Ремень он выдернул и сгреб меня за шиворот. От неожиданности я дала маху и достойного сопротивления не оказала. Он зажал мою голову промеж своих коленей и впервые за все время рот открыл.

— Не смей мне врать, — рявкнул и ремнем стеганул.

Я взвизгнула и попробовала выдернуть голову. Какое там! Колотил он меня с чувством и довольно долго. Я терпела, потому как было ему за что на меня разозлиться, а ежели человек в сердцах, так уж лучше ему не перечить и потерпеть, покуда не остынет. Однако ж было больно. Я попробовала укусить его за ногу, чтоб душу отвести, но не вышло. Оставалось только одно: зареветь. И я заревела. Выла, повизгивала, всхлипывала и причитала. Наконец голову мою он освободил, зашвырнул ремень куда-то в угол, а сам пошел на кухню.

Я пристроилась рядом с креслом и разревелась всерьез. Во-первых, от обиды: меня и в детстве никто ремнем не баловал, во-вторых, от лютой Лешкиной молчаливости. Если человек молчит, зло в нем копится. А теперь и вовсе сбежал и что там думает в одиночку, одному Богу ведомо.