Виктор Пронин - Дурные приметы

Но портят эту красоту сюда наехавшие ту... неядцы, брат, — моральные уроды...

— Никто уже эту природу не портит, — усмехнулся водитель. — Некому портить.

Опустела крымская земля... Из Москвы почти не едут, а хохлы... Ну что хохлы, что с них взять...

— И взять нечего? — спросил Евлентьев.

— Нечего! Да и не в этом дело... Сидят в огородах, кормят свиней; к Рождеству режут... И вся тебе жизнь.

Остановились в каком-то голубом пансионате, море плескалось в пятидесяти метрах, на набережной, вдоль берега продавали шашлыки, вино, поделки из агатов, сердоликов, из яшмы и кварцитов. К вечеру на площади перед Домом писателей собирался целый базар — торговали картинками, керамикой, местные художники, как могли, изображали отдыхающих карандашами, красками, продавали ракушки и засохшие цветы, подсвечники и бусы. Гремела музыка, пахло дымом шашлычных, над самым берегом в розовых лучах скрывшегося за Кара-Дагом солнца с ревом проносились разноцветные дельтапланы, и каждый желающий мог оказаться там, в небе, в розовых лучах.

Дельтапланы были одноместные, поэтому Евлентьев и Анастасия летали порознь.

Вернулись притихшие и с легкой одурью. Тут же зашли в пустой ресторанчик на самом берегу, взяли бутылку «Черного доктора» и по шашлыку из осетрины. Через полчаса все это повторили, а потом еще часа два шатались по ночной набережной.

А потом пошли спать.

И так прошли все три недели.

Многое изменилось в Коктебеле, почти все изменилось, кроме моря и гор. В бухты, куда мечтал попасть Евлентьев, доступ был закрыт, якобы там теперь заповедник. В Доме писателей было пусто, а писателей не было вовсе, лишь несколько номеров занимали родственники обслуги, банкиры из Киева и Харькова.

Сухого вина, которое когда-то продавали прямо на берегу, не было, и бочек тоже не было. Как-то собрались, съездили на катере в Феодосию, поскучали у картин Айвазовского, вернулись и снова направились к ресторанчику, к осетрине и «Черному доктору».

Евлентьев тратил деньги легко и бездумно, будто задача у него такая была — потратить как можно больше. Анастасия внимательно поглядывала на него, но не вмешивалась. Несколько раз ходили на местный базарчик, возвращались нагруженные овощами и фруктами.

Каждый день до обеда плескались в море, и Анастасия к исходу третьей недели загорела, посвежела и даже поправилась. Евлентьев смотрел на нее влюбленно и озадаченно, будто она на его глазах превращалась из лягушки в царевну.

— Ну, ты даешь, — бормотал он время от времени, глядя, как она выходит из воды.

— А что? — спрашивала Анастасия, на ходу отжимая мокрые волосы.

— Негуманно ведешь себя... Безжалостно. Нельзя хорошеть так быстро и так...

И так круто, — модное словечко всегда оказывалось самым уместным, сильным и емким.

— На себя лучше посмотри! — смеялась Анастасия.

— А что? Тоже хорошею?

— Ты был бледным, хилым и замученным... А теперь... теперь...

— Ну? Ну?!

— Ты уже не столь бледен, менее хил, и замученности в тебе несколько поубавилось, — смеялась Анастасия.

Смеялся и Евлентьев.

Оба они смеялись часто и по самым пустяковым поводам.

По берегу бродили бабки, продавали пахлаву и какие-то причудливые пирожки, предлагали воду, вино, пиво, мороженое. Евлентьев и Анастасия все это покупали, съедали, выпивали, снова купались, пока к полудню зной не становился совершенно невыносимым, и они отправлялись в свой пансионат, в прохладу номера, где валялись голые и счастливые на широкой жестковатой кровати.

Вечером на ужин в пансионат не ходили, шли к столику прямо на набережной и за бутылкой вина встречали восход луны. Она появлялась всегда неожиданно и сразу высоко в небе. Чуть слышно шелестели волны, набегая на горячую, разогретую за день гальку, грохотала музыка, молодые полуголые хохлы предлагали менять любую валюту на любую, но особенно охотно сбывали свою же, родную, торопясь избавиться от нее, будто ждали событий тревожных и сокрушительных.

Наступала ночь, людей становилось все меньше, звезды наливались какой-то нестерпимой силой, музыка звучала глуше и реже, летучий базар постепенно исчезал, и на площадь выносили столики из соседнего ресторана. Тогда Евлентьев заказывал по второму шашлыку, по второй бутылке «Черного доктора», и они сидели молча с рассеянными полуулыбками, наблюдая протекающую мимо них жизнь — легкую, временную, исчезающую...

— Ты сказал Самохину куда едешь? — спросила как-то Анастасия, вертя на пальце только что купленное кольцо с голубоватым агатом, играя сережками с такими же большими, тонкими пластинками агата.