Виктор Пронин - Дурные приметы

Нет, обратить на него какое-то внимание было просто невозможно.

Евлентьев обошел двор, убедился, что выезд есть и на Дорогомиловскую, и на соседнюю улицу. Нигде не уложены злобно-заботливой рукой фундаментные бетонные блоки, нигде не вырыты канавы. Ему необходимо было найти место, с которого он мог бы незамеченным выстрелить не менее пяти раз, такое условие поставил Самохин. Попаданий должно быть несколько, иначе все будет истолковано достаточно невинно — дескать, шальная пуля залетела в окно, озорники, дескать, балуют.

Двор был самым обычным.

Отсыревшие, полусгнившие скамейки под деревьями, стол доминошников, покрытый куском жести, детская площадка со сломанными качелями, ржавые ракушки гаражей...

Вот эти самые ракушки и привлекли внимание Евлентьева. Построены они были в разное время, похоже, без должного разрешения властей, поскольку располагались беспорядочно, кривыми рядами, а то и одиночными бородавками — в полном соответствии с наглостью и отчаянностью владельцев. У кого сколько набралось нахальства, столько тот и занимал места. Попадались и гаражи из жести, из шлакоблоков, из кирпича. Между ними были достаточно широкие проходы, во всяком случае, боком и втянув живот можно было протиснуться почти везде. Некоторые проходы были чистыми, свободными, иные завалены дворовым мусором, а то попросту использовались в качестве общественных туалетов.

Еще раз обойдя гаражи и убедившись, что проезды не тупиковые, что и между гаражами можно если уж не пройти, то протиснуться, Евлентьев, не задерживаясь, вышел на улицу и направился к машине.

Если бы кто-нибудь вздумал понаблюдать за ним пристально и подозрительно, то единственная мысль, которая могла прийти в голову такому наблюдателю, — приспичило человеку, и весь тут сказ. За день между этими гаражами наверняка несколько десятков человек справляют свою нужду.

— Выпьешь что-нибудь? — спросила Анастасия за ужином.

— Знаешь... Воздержусь.

— Ты стал меньше пить.

— А что, заметно?

— После дома отдыха вообще почти не пьешь.

— Это хорошо или плохо?

— Плохо.

— Почему?

— Потому что у тебя для этого есть причина, о которой ты не можешь мне сказать.

— Да нет, — смутился Евлентьев от такой проницательности. — Не хочется, и все... Я наверстаю, — заверил он. — Ты еще будешь меня останавливать, за руки хватать.

— Вечером собираешься куда-то?

— С чего ты решила?

— На тебе джинсы, Виталик. Ты не стал надевать домашние штаны. И рубашку не переодел. Если бы ты собирался к Варламову выпить стопку водки, то наверняка сказал бы мне об этом. А ты молчишь. И в глаза не смотришь. И водку не пьешь. И меня не целуешь. И душ не принимаешь.

— Анастасия! — вскричал потрясенный Евлентьев. — Да ты настоящий следователь!

— Настоящий? — улыбнулась Анастасия и положила руку на плечо Евлентьева. — Нет, Виталик... Настоящий впереди.

— Говори, да не заговаривайся! — шутливо заорал Евлентьев.

— Когда выходишь?

Евлентьев помолчал, поводил пальцем по скатерти, посмотрел на экран, где ерзающая и подмигивающая Дикторша взахлеб материла президента Белоруссии, тяжело вздохнул, бросил взгляд на часы, сморщил лоб, пошевелил губами, что-то подсчитывая.

— После одиннадцати.

— Со мной не хочешь посоветоваться? Евлентьев опять надолго замолчал. Он посмотрел на худенькие плечи женщины, на ее тонкие запястья, которые казались еще более тонкими рядом с подвернутыми рукавами свитера, и, опять набрав полную грудь воздуха, осторожно выпустил его из себя.

— Чуть позже, — сказал он.

— Ну-ну, — обронила Анастасия. — Надолго?

— На час.

— Управишься?

— Надеюсь.

— Ты один?

— Да.

— Это хорошо.

— Почему?

— В таких делах лучше быть одному.

— В каких делах? — мертвым голосом спросил Евлентьев.

— Ладно, Виталик... Не будем. Замнем для ясности.

— Какие-то упреки, какие-то намеки, — пробормотал Евлентьев. — Я могу внести достаточную ясность...

— Пойди посмотри на себя в зеркало, — усмехнулась Анастасия, выпуская к потолку струю дыма. — Пойди-пойди!

Евлентьев послушно поднялся, прошел в ванную и, включив свет, уставился на себя в зеркало. На него смотрел осунувшийся тип со светлой бороденкой, усы, правда, были чуть потемнее, на шее билась нервная жилка, а глаза... Да, глаза его были расширены больше обычного, и сколько Евлентьев ни искал в них усмешку, иронию или еще что-нибудь легкое и беззаботное, не нашел. Загнанными были его глаза, и в них металась если не паника, то что-то на нее похожее.