Андрей Воронин - Слепой. Приказано выжить

Впрочем, Лысый был прав: этот человек мог позволить себе многое из того, чего не могли другие. Например, отгрохать трехэтажный особняк в лесопарке недалеко от центра и жить себе в нем припеваючи, не опасаясь, что в один далеко не прекрасный день компания судебных приставов выставит его со всеми пожитками на улицу. На таком фоне маленькая прихоть наподобие голубятни просто терялась, как теряется в огромной Москве только что сошедший с душанбинского поезда молодой таджик без документов и знания русского языка.

Посмотрев на часы, майор вернул прицел на рамку казенника и дослал в ствол винтовки патрон. Было без двенадцати семь — или, выражаясь языком Колючего, восемнадцать сорок восемь. Решительный миг приближался, и на майора Григорьева неожиданно снизошло полное, безмятежное, абсолютное спокойствие. Это было чувство, которое можно испытать только в самые первые секунды после пробуждения от мирного, приятного, не прерванного звонком будильника или мобильного телефона сна — солнечным субботним утром, в чистой мягкой постели, до того, как разнежившийся мозг окончательно проснется и вспомнит, что сейчас придется вставать, чистить зубы, бриться, завтракать и везти пятилетнего Витьку через пол-Москвы в давно обещанный зоопарк.

Именно так майор вдруг почувствовал себя в эту минуту: словно не стоял на одном колене, прильнув щекой к винтовочному прикладу и готовясь всадить пулю в человека, после смерти которого спецслужбы трижды перевернут вверх дном всю Москву, а только что проснулся в своей постели и с громадным облегчением понял, что все кошмарные события последних дней ему просто приснились.

Наверное, все дело опять было в подсознании. Оно, подсознание, часто подсказывает мудрые, единственно правильные решения. Пока майор терзался сомнениями, его подсознание все взвесило, оценило и выдало окончательный, не подлежащий обжалованию и пересмотру вердикт: выстрелить проще, чем не стрелять.

Майор не принимал в расчет одного: он был трус, и голосом его подсознания всегда говорила трусость. Впрочем, если бы он это понимал, от этого бы вряд ли что-нибудь изменилось.

Слуховое окошко открылось, блеснув в глаза красным огнем отраженного заката. Григорьев плотнее прижал к плечу скелетный приклад СВД и старательно зажмурил левый глаз, приникнув правым к одетому в мягкое резиновое колечко окуляру прицела.

Окно распахнулось настежь, и оттуда на деревянный настил бочком, со змеиной грацией циркового акробата выскользнул молодой, совершенно незнакомый майору Григорьеву парень в застиранной желтой футболке и потрепанных джинсах откровенно рабочего вида. Сидя на корточках, он пошарил рукой в оконном проеме, вытащил оттуда красное пластмассовое ведро — надо понимать, с кормом, — выпрямился и легко, как по бульвару, зашагал к голубятне по узкому дощатому настилу.

В это мгновение Григорьев его чуть не застрелил. Потом, когда напрягшийся на спусковом крючке палец немного расслабился, и его удалось вынуть из-под предохранительной скобы, майора охватила паника: что происходит?! Что это — случайность? Провал? Как же теперь быть, и что, интересно знать, он скажет своим новым деловым партнерам — Колючему и Лысому?

Он вторично едва не выстрелил в идущего к голубятне с ведром в руке и ни о чем не подозревающего молодого человека, когда прямо у него над головой, как гром с ясного неба, прозвучал знакомый голос Колючего:

— Расслабься, майор. Отбой боевой тревоги. Оружие в пирамиды, личному составу разойтись, оправиться и перекурить.

Григорьев ватными руками опустил винтовку и повернулся к Колючему лицом. Колючий стоял в полуметре слева от него, облокотившись о парапет, и выуживал из пачки сигарету.

— Хреновый из тебя вояка, — сообщил он, задумчиво разглядывая открывающиеся с сорокаметровой высоты дали. — А если бы это был не я, а менты? Короче, как сказал бы мой напарник Леха, из-за таких, как ты, Чапаев погиб.

Немного успокоившийся майор поискал глазами, но упомянутого напарника, сиречь Лысого, в пределах видимости не наблюдалось. Это успокоило его еще больше: Лысый ему совсем не нравился, а вот в Колючем временами угадывалась хоть какая-то человечность. Сам являясь офицером спецслужб, Григорьев знал, что это ровным счетом ничего не значит, но на фоне своего коллеги Колючий все равно вызывал у него невольную симпатию, как «добрый» полицейский внушает бедняге задержанному доверие, не основанное ни на чем, кроме контраста со «злым».