Анна Шахова - Про шакалов и волков

Конечно, с Килькой все было сложнее, он жил в общежитии при стройкомбинате, под надзором чужих любопытных глаз — не всегда трезвых и адекватных. Ни малейшего риска при подготовке сложного дела допускать не позволялось, потому Илья с волнением ждал, когда получит своего «Макарова» и автомат на месте, из рук Отца. Но все же… Идти с земляничным мылом и зубной щеткой на захват — цирк, да и только! Но жизнь научила Кильку терпеть и смиряться. Даже когда он готов был прикончить упыря-Носова, подставившего его тетку — единственного родного человека, сгинувшего в тюрьме по обвинению в бухгалтерских махинациях, Илья смог взять себя в руки, устроиться на работу, а не размахивать кирпичом. Что кирпич? Ну, убил бы он ворюгу-директора, а дальше? Сел на десять лет и тоже загнулся там, как тетка, от воспаления легких? Не-ет, он знал, что рано или поздно судьба подбросит шанс отомстить и восстановить справедливость. Так оно и случилось. Отец поверил в него, позвал в «Четыре волка», и теперь Килька — не вонючая безмозглая рыба, а твердо стоящий на ногах хищник — обученный и бесстрашный.

— Куда бежишь, маладой-карасивий? — дорогу Кильке, идущему по коридору, преградил бетонщик Армен, видно, уже порядком накурившийся.

— Куда надо, — огрызнулся Илья.

— Как ты гаваришь со старшим братом, ды-рань? — завопил Армен, остановившиеся глаза которого налились яростью.

— Иду к Кольке-прорабу рассказать, как ты государственный бетон сливал у коттеджа на Лесной, — выпалил волчонок и дал деру. Вслед ему понеслись отборные проклятия. Килька удовлетворенно улыбнулся: «Ори-ори, сволота. Больше ты меня не увидишь. Никогда в жизни!»

Аркадий Свешников, или Аркан, менее других восхищался Отцом и доверял ему. Он принадлежал к особой породе людей, начисто лишенной способности любить. Запредельную нечеловеческую холодность Аркана чувствовали и его товарищи, которые с опаской, но уважительно относились к интеллигентному, всегда аккуратному и тихому Четвертому волку с внешностью белокурого Ивана-царевича. Настороженно относился к Аркану и Отец. Почему он вообще позвал двадцатитрехлетнего химика-технолога, презиравшего свою работу, так же, как он презирал любую жизнедеятельность (кроме, пожалуй, созерцательного лежания под пальмой)? Аркан считал, что ушлый Отец прозревал в нем уникальную способность идти до конца. Если понадобится, для достижения целей Свешников мог прибегнуть к ЛЮБЫМ средствам. Для него не были святы ни семейные узы (в самом деле, смешно уважать или быть благодарным нищим кандидатам наук за то прозябание, на которое они обрекли сына с рождения), ни человеческие жизни, ни красота или привязанность женщин, которых Аркан брезгливо презирал и в лучшем случае мог находить в общении с ними юмористический или корыстный аспект. О такой высокопарной ахинее, как любовь к Отечеству, верность убеждениям или религиозному учению, говорить и вовсе не приходилось. Это, кстати, становилось не раз поводом к жестоким, до рукопашных, стычек Аркана с Петруччо — тем еще бритоголовым фанатиком. Впрочем, конфликты быстро иссякали, потому что Аркан не считал нужным затрачиваться на столь ничтожные рокировки. В сегодняшнем, особом деле, Четвертого волка интересовала исключительно финансовая сторона. Куш брезжил баснословный, и, судя по тем фактам, которыми располагал Аркадий, операция могла увенчаться безоговорочным успехом.

Не желая нудных объяснений с родителями (благо, они пускали умильные слюни на даче по поводу «подготовки участка к зиме»), он написал короткую записку — мол, уехал в связи с новой работой, не ждите, будет возможность — позвоню. Сунув записку под сахарницу, взял подготовленную сумку с униформой, бельем, таблетками спазгана от вечных мигреней и огромным пакетом жареных семечек. В конце концов, сильный человек мог себе позволить единственную слабость?!

Аркадий вышел из квартиры, запер дверь и напрочь забыл о существовании дома, в котором вырос, и людей, которых называл родителями. Он мог думать только о себе и о деле.

Снова природа одарила Москву длинной теплой осенью. Если бы не робкое солнце, рано клонящееся к закату, не растерянность обнажившихся деревьев, с которых крепнущий северный ветер дорывал помпезные одеяния, казалось, что бабье лето навечно поселилось в наших широтах, дав, наконец, отпор холоду и тьме серых зим.

«Хорошо… Как хорошо-то…» — с наслаждением вдыхала мягкий утренний воздух Марта Матвеевна Гладкая — старушка, напоминающая сдобную булочку, увенчанную шапкой сахарной глазури. Она привычно тряхнула седыми кудрями, гордо подняла голову и улыбнулась, решив еще раз обойти, а правильнее сказать — просеменить по уютному, вычищенному и элегантно украшенному дворику, полновластной хозяйкой которого являлась нынешним днем.