Елена Гладышева - Проклятье на последнем вздохе или Underground

Отец Мирон, недолюбливавший Советскую власть, для себя понял, что карту надо спасать именно от неё и обещал спрятать её в серебряном окладе иконы Пресвятой Богородицы. Святая икона, мол, и серебро охранят карту от нечистых рук.

Одним морозным утром, уходящей озлившейся зимы, огрызавшейся стужей и снежными вихрями, озабоченная Наталья, показывая на свой живот, попыталась объяснить своему возлюбленному немцу, что она беременна.

Взволнованный Дитрих молча смотрел на неё, пытаясь восстановить дыхание и плохо понимая, что ему сейчас надо делать: радоваться ему или огорчаться?

А вошедший в избу кузнец объявил Дитриху, что тому пора ехать, что он столковался с лавочником и тот, конечно за плату, согласился довести немца до железнодорожной станции. Он со своими сыновьями собирался ехать в последний раз перед распутицей в город за товаром.

От неожиданности Дитрих первый раз попросил закурить, надеясь таким способом вернуть закачавшуюся землю себе под ноги.

— Там трое мужиков — всё какая охрана тебе будет, — втолковывал кузнец, как — то вдруг сникшему, немцу. — Не боись, с ними ты должон целым доехать! Не то, что в тот раз, когда на вас банда напала, — вспоминал он сбившиеся объяснения Дитриха, когда тот немного пришёл себя. — Удумали же по Россее с добром одним путешествовать. Это тебе не Европа! Тут чуть подале от Москвы, то дебри.

Благодари своего коня за то, что он тебя чуть живого к моей кузне вынес. Ежели бы не он, то замёрз бы ты, или кровью изошёл!

Ну, всё, собирайся, Егор уж твоего коня пошёл запрягать. Отвезёт тебя к лавочнику.

— Не надо коня, — коверкал русские слова Дитрих. — Конь это тебе в подарок. Нам лошадь запряги.

— Поеду я, — повернулся он к Наталье, у которой на глаза предательски навернулись слёзы, — хорошая ты, добрая, ухаживала за мной. Мне показалось, что я тога умер, а ты вот выходила меня!

Расчувствовавшись, Дитрих хотел было снять с шеи фамильный кулон с сапфиром, который мать перед отъездом надела ему на шею, а серьги из этого гарнитура отдала его жене Марте. Но тут вошёл Егор и как всегда ошпарил ненавистного немчуру, которого он терпел лишь из послушания своим родителям и из — за почтения к вождям мирового пролетариата — Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу, колючим, ненавистным взглядом.

Дитрих достал золотые карманные часы с цепочкой и положил их на стол: — Это вам, люди добрые!

— Нет, часы возьми, лавочнику отдашь в счёт платы. Он эти побрякушки любит, НЕПовиц недобитый, а нам они ни к чему! А вот за коня спасибо, чистокровный жеребец, — поблагодарил кузнец немца. — Ну, с богом! Пора!

По лесной дороге, укрытой заснеженными мохнатыми елями, Егор гнал лошадь, что было сил, растрясая не совсем зажившую рану немца, лежащего на санях и прикрытого отцовской дохой. На поворотах сани кренились так, что Дитрих еле успевал молиться своему немецкому богу. Но Егору, который решил вывести немца из себя или вытряхнуть его из саней, не сказал ни слова, лишь стонал тихо.

Потом почти всю долгую дорогу до Берлина Дитрих вспоминал грустные, бездонно — синие с длиннющими ресницами, глаза Натальи. То в них лучиком сверкала любовь, иногда они темнели омутом смертной тоски, а иной раз сверлили его душу немым укором.

— Ничего, ей ребёнок не помеха. Муж есть, а детей нет, — успокаивал свою совесть Дитрих. Да ещё и неизвестно кто из них отец: он или Егор?

В Германии в своем поместье в окружении жены и двух своих малолетних сыновей, он ещё долго залечивал глубокую рану.

Иногда ему казалось, что в Германию вернулось только его больное тело, а душа так и осталась там, в далёкой, заснеженной России, как и тайная карта и не выполненная им миссия. И ещё долгое время где — то далеко в нём всё ещё жила боль.

В конце войны, когда русские пересекли границу Третьего Рейха, Дитрих, как велел ему долг, надев офицерскую форму, попросился на передовую. Он не прятался по блиндажам и не гнулся под ливнем свинцовых пуль и рвущихся снарядов. И жаждал победы!

Но в одном из последних боёв осколком гранаты ему перебило позвоночник и он в тяжёлом состоянии оказался в госпитале. Его лечили хорошие доктора, но безуспешно.

— Видно не судьба мне с русскими воевать, — часто думал он, испытывая страшные неудобства, навсегда после лечения в госпитале пересев в инвалидное кресло.

Свой фамильный кулон с сапфиром по приезду из России он подарил своей жене Марте, которая потом в верность своему мужу никогда с ним не расставалась, а в конце войны выкупила им жизнь своего второго сына. А потом до конца своих дней самоотверженно ухаживала за своим мужем, в одночасье ставшим беззащитным инвалидом.