Дерек Марлоу: Чья-то сестра

На экране перед девушкой мелькают затейливые картинки — хаос проецируемых цветных слайдов; то четкие, то наплывающие друг на друга (черно-красный треугольник, россыпь веснушек на носу); молниеносное чередование абстракций (светлая лампочка или луна… что это?), невнятица кадров, пульсирующая перед глазами: мутные, мигающие, мельтешащие, на миг вдруг застывающие вверх ногами. Но вот рамка устанавливается; она видит даже дырочки по краям и принимается считать их.

Совсем близко — она слышит шум — музыкальный аккомпанемент к видениям, но мелодия расплывается, ускользает. Вдруг — свежий воздух, и девушка видит, где она. Раздается звон стекла, она чувствует, что скользит по капоту (до чего нелепое название!), ощущает холод металла (когда я была маленькой, я могла простоять на голове пять с половиной минут!), и тут лента срывается со всех катушек и зубчиков, колесо машины крутится вхолостую… И замирает. Девушка тоже. Вернее то, что от нее остается. На мосту Золотых Ворот. В пять утра.

Машина эта на мосту, конечно, не единственная. Мимо проносятся другие, некоторые даже замедляют ход, когда водителе замечают, что тело, поблескивающее осколками стекла, застрявшее между металлическими балками моста, — тело молодой девушки. Но никто не останавливается. На мосту нельзя. Те, кто знаком с правилами движения, знают, что это правонарушение.

Разве только если вы — свидетель…

В меблированных комнатах в Сан-Франциско, чуть севернее бульвара Алемени и к западу от Мишн-стрит, сидит человек в голубых боксерских трусиках и скребет лицо безопасной бритвой «жиллет» (старомодная модель). Бреется он довольно тщательно, способом, привычным для него вот уже лет 35. Сомнительно, однако, что человек сознает автоматизм своих действий, мысли его поглощены другим. Его терзает припев популярной песенки, название которой все ускользает. Он отправляется в душ воскресить события вчерашнего дня: опять бары, музыка, звучавшая в машине: прокручивать событии он будет до бесконечности. Для него важны мельчайшие детали: тик, незначительные жесты, мелкие привычки, на которые обычно не обращаешь внимания, — он отмечает и запоминает все. Это его работа, и она помогает ему чувствовать себя живым.

Сама комната, как и ее обитатель, ничем не примечательна. Красновато-коричневые стены, вернее, они были когда-то такими, потолок в тон, но чуть светлее; мебель и даже выцветший блокнот вот уже четверть века выполняют свое назначение в жизни обитателя. Хотя, выскажись кто так, жилец, пожалуй, вздрогнет. Фраза сбивает с толку, намекает на застылость его жизни. А ведь, в сущности, это не так. За последние тридцать лет выпадали успехи (пусть не очень выдающиеся, но все-таки успехи), и награды были. Спорить тут нечего.

Поинтересуйтесь его профессией, и если он в благодушном настроении, то укажет на бюро в углу комнаты и продемонстрирует папки, аккуратно расставленные по алфавиту. В каждой — краткий пересказ месяца-другого чьей-то жизни. Имя, если только оно не ваше, ничего вам не скажет; обычные, неприметные имена, они известны — и то не всегда — лишь читателям городской газеты, а иногда — полиции штата. Как правило, это нарушители супружеской верности, пропавшие или умершие. Большинство дел датируется до 1964 года. Если имеется некая особая причина пустоты последующих лет (насколько можно судить по папкам), хозяин не станет пускаться в объяснения. Так уж сложились обстоятельства, скажет он и, заперев бюро, вернется к повседневным занятиям. В 9.15 — это бритье.

Мы проглядели два интересных предмета. Две фотографии на стене. На одной — женщина. Что она красотка — по принятым стандартам, — не скажешь, да она и сама, судя по позе, не претендует на этот титул. Но с первого взгляда чувствуется: добрая, незлобивая, надежная. Такими пренебрегают, пока не становится слишком поздно. На фотографии надпись: «Уолтеру с любовью. Всегда твоя. Дороти. Рождество, 1958».

Ниже, в рамке побольше, моментальный снимок, сделанный, как подметит наблюдательный глаз, в этой самой комнате. Двое мужчин в двубортных костюмах улыбаются в камеру, гордо, даже чуть хвастливо, и держат в руках вывеску «Брэкетт и Кембл».

Тот, что бреется, — Брэкетт.

Полное имя — Уолтер (только ради Бога, не Уолли!) Брэкетт, и, насколько известно, он не доводится родственником, даже дальним, Чарльзу Брэкетту, писателю. Сейчас он вообще уже никому не приходится родственником. Брэкетт — англичанин. Родился в Сурее, еще в те времена, когда Сурей не считался зазорным для рождения местом. Уехал из Англии после второй мировой войны. Причины? Да надоело, вот и все. Поначалу планировал отправиться в Африку (в те дни карта континента была еще очень розовой, как и владельцы тамошних земель), но на полпути ни с того ни с сего передумал и сел на первый же корабль, отплывающий из Лиссабона. По прибытии в порт Брэкетт узнал, что он в Сан-Франциско. Город показался ему ничего себе, и он здесь остался.