Татьяна Степанова - Темный инстинкт

— Корсаков действительно добровольно согласился показать, куда выбросил нож после убийства Шипова? — подозрительно осведомился Мещерский.

— А то! Сам. Лично мне на беседе признался. Я ж говорил: мое это дело, мне его и заканчивать. На стройплощадке гусейновской дачи в песок он его и закопал. Потом сам и раскопал на выходе при понятых. При видеокамере. Правда, особой оперативной смекалки мне для этих его откровений не понадобилось. Я ему просто предложил показать — а он согласился, — опер вздохнул. — Он вообще тихий какой-то стал, ко всему безучастный. Настоящий пофигист. Да.., чуть не лопухнулся я тогда с ним, в первый-то раз. Ведь в руках у меня был! Чуть-чуть бы поднажать на Диму, и… Хотя нет. Тогда еще вряд ли что-то путное у нас с ним вышло бы. Не созрел он еще для такого разговора: злости в нем было много, ненависти. А теперь… теперь наш Дима уже не тот.

Они помолчали, а потом опер продолжил:

— Жизнь-то у него не сахар, конечно, была, однако и не такая уж тяжелая. В общем, сносная жизнь для сироты.

Справки мы навели насчет детдома и вообще… Родился он в ноябре шестьдесят пятого, по документам уроженец Люберец — так в детдоме записали. Фамилию ему директорша детдома сама дала: просто буквы переставила в слове «Красково» — вот и получилось Корсаков. А отчество выбрала какое покрасивее — Антонович. Отца-то как его звали, теперь никогда, наверное, не узнать. Ну директорша и дала сама — от фонаря. Это ведь к ней он в Красково ездил, его там Майя Тихоновна возле дома и заметила. А он ее — нет.

Но об этом позже, все это вы лучше меня сейчас знаете.

А вот что вам пока неизвестно…

В общем, Звереву и ее мамашу, когда они в том ноябре пришли в детдом и принесли грудного ребенка, директриса по фамилии не запомнила. Сейчас говорит, что потом уже, после, ей медсестра сказала — она как раз в то время в Малаховке на соседней улице от Зверевых жила, — что это вроде дачники, ее соседи: жена и дочь инженера из кирпичной дачи. Ну, значит, сдали они ребенка. Директорша — она сейчас старуха уже, ей за семьдесят. Сотрудники из главка подмосковного ее допрашивали, нам помощь оказывали, сообщают: в маразм старушка еще не впала, кое-что помнит, хоть и тридцать лет уже прошло с тех пор, да… В общем, грудного было брать в детдом не по правилам — они стали отказываться, а Зверевы настаивали: дескать, имеем право отказаться от ребенка, и баста.

А мальчишка болен был, застудили они его. Директорша рассказывает: увидела, что температурит, — испугалась: не довезут такого до Москвы. Умрет еще ребенок, ну и пожалела, взяла, нарушив правила.

Выходили они его там, так он потом в детдоме и остался. Жил там до десяти лет, а потом… Директорша говорит, с трех лет уже музыкой стал увлекаться. У них учительница пения была хорошая — хор вела, с детьми старшими занималась, ну и этот карапуз стал приползать. Гены, видно, мать-то вон какая — гениальная, говорят, ну и сын, значит, в нее. На пианино стал он бренчать, учительница с ним занималась, потом в музыкальную школу в Люберцы стал ездить, а после отправили его, как одаренного ребенка, в интернат при музыкальной школе Гнесинского училища. Приняли его туда, там он и десятилетку окончил.

А потом в Гнесинское сразу поступил.

— А в детдом красковский больше не приезжал? — спросил Кравченко.

— Нет. Директорша говорит — сначала писал ей, затем все реже, реже и совсем перестал. А уже взрослым у нее объявился — она его сначала, конечно, не узнала, а потом… Вот с этого все и началось. — Сидоров оглядел приятелей. — Ну, остальное вам известно, а я оратор хреновый. Кто желает продолжить, тот…

Кравченко кивнул Мещерскому:

— Давай, Серега. Ты это дело лучше нашего понял.

Через себя пропустил, можно сказать. Так что — микрофон тебе, а мы послушаем.

Мещерский, еще больше погрустневший от водки и от созерцания осеннего безмятежного пейзажа — озеро лежало у их ног, зеленое и прозрачное, и лес — по берегам — имел в его глубинах своего точного двойника. На верхушке кривой от удара молнии сосны каркал ворон. Пахло дымом дальнего костра, озерной водой и ветчиной из банки…

— Я не знаю, думал ли Корсаков о своей матери в детстве, но в юности — думал наверняка, — начал Мещерский. — И вопрос: почему же она его бросила, отказалась от него и вообще, кем она была, кем был его отец — для него был, наверное, самым больным во все времена. Человек он одаренный, талантливый, действительно, наверное, материнские гены в нем сказались — поэтому и добился в жизни всего, чего хотел. Добился для своих лет многого.