Татьяна Степанова - Темный инстинкт

— Наташа, а что же вы в больнице не остались? — спросил Кравченко, когда они сели в «Жигули».

— А у меня дома своя больница, вы же знаете, — слова перемежались у нее вынужденными паузами. Ей, наверное, было трудно говорить и дышать. — Рентген сделали: позвоночник, слава богу, цел, тазобедренный тоже. Рука вот в двух местах, да ребра. Ничего, заживет. У себя отлежусь. Мои девочки с переломами дело имели — справятся.

Одно плохо: я теперь совершеннейший подслеповатый крот, — она улыбнулась через силу. — Очки в этой неразберихе куда-то запропастились. А без очков я глупею.

— Очки купим, — пообещал Сидоров. Он то и дело, оборачивался и вел машину, по обыкновению мало следя за дорогой, — не дрейфь, Наташка. Ты у нас в рубашке родилась. С такой высоты и.., пятый этаж все-таки. Повезло, что ты на кусты, на газон спланировала. Но все равно. — Он тревожно смотрел на нее. — Ну, сделала по-своему.

Добилась? Любой ценой, да?

Наталья Алексеевна молча смотрела на опера, да так, что Кравченко невольно жгуче ему позавидовал. Он бы многое отдал, чтобы кое-кто, к кому он, по его словам, «ну очень хорошо относился», взглянул бы и в его сторону такими вот полными обожания и преданности, пусть даже очень близорукими глазами.

— А псих там в квартире вам чего-нибудь говорил? — поинтересовался Шипов.

— Я вам все расскажу, — Наталья Алексеевна откинулась на спинку. Напряглась — машину трясло, ей было, видимо, очень больно от тряски. — Только позже, хорошо?

На оптовой ярмарке, мимо которой они проезжали, в круглосуточном ларьке Сидоров купил три бутылки водки, консервы и черствый кекс вместо хлеба. Увидев водку в его руках, докторша отвернулась, но не сказала ни слова.

В «Гнезде кукушки» никто и не думал ложиться спать.

Окна всех палат были ярко освещены. На крыльце горел фонарь «летучая мышь», а на лавочках вокруг свежеполитой клумбы бдительно дежурили: сторож — старик лет семидесяти, рыжая медсестра, пожилая нянечка и десять человек больных.

Все они обступили машину, едва только Сидоров въехал во двор. Тараторили наперебой:

— Наталья Алексеевна, как вы?

— По радио городскому передавали. Мы все знаем!

— Как же он, паскудник, ребеночка-то не пожалел?

— Осторожнее, осторожнее, вам нельзя двигаться!

Сидоров снова, как жених невесту, понес Наталью Алексеевну в ее комнату, расположенную в пристройке к больничному зданию. Кравченко наблюдал за питомцами «Гнезда» — взволнованные, возбужденные, с лихорадочно блестевшими глазами, они искренне переживали за своего доктора.

Где-то к часу ночи в «Гнезде» все-таки все угомонились: скорбные духом расползлись по палатам, персонал тоже поплелся в свой флигелечек. Сторож и тот задремал, позабыв на крыльце свою «летучую мышь».

В комнате Натальи Алексеевны Сидоров снова зажег свечи (она сама так попросила). Обстановка в этом жилище была самая простая: раскладной диван, стулья, стол, письменный стол с биркой, старый шкаф с мутным зеркалом, плитка на тумбочке, электрочайник «Тефаль» и книги — везде: на столе, на шкафу, на подоконнике грудой и на полу — аккуратными, перевязанными бечевкой стопками.

Опер разлил водку по чайным чашка (стаканов и рюмок в этом доме, видно, не водилось), вскрыл консервы, раскромсал кекс складным перочинным ножом.

— Сейчас по махонькой хлопнем, и отвезу вас домой.

Лично отвезу, как обещал. Ну, будем!

Кравченко хлопнул махонькую с таким наслаждением, с каким он давненько не пил и более приятные и дорогие напитки, чем эта дешевая водка местного разлива. По жилам пошло приятное тепло, и сердце вроде немного отпустило. А вот есть что-то не хотелось совсем, даже закусывать, хотя в этот день вообще ничего не было — ни завтрака, ни обеда…

— За то, чтобы такие вот дни повторялись как можно реже. У всех нас, — провозгласил он запоздалый тост.

Шипов-младший опьянел с двух «махоньких».

— Ну ладно, подохла эта сволочь, туда ему и дорога.

И жалеть его нечего! — Он крепко стукнул по столу кулаком. — Собаке собачья смерть. А вы.., вы, Наталья Алексеевна, вы просто героиня. Вы такая отважная женщина!

С таких вот нация пример брать должна. Вы для русской нации новой.., новой Волконской должны стать — да!

— Кем-кем? — осведомился Сидоров, подливая в чашки.

— Это декабристка, что за мужем в Сибирь пошла.

А что? Разве Наталья Алексеевна не из такого же теста?

Разве она не достойна, чтобы нация узнала о ней? Достойна — еще как! Нация обязана знать своих героев в лицо! — он поперхнулся. — Иначе нация деградирует, ассимилирует, растворяется в общей массе. И от великой нации останется пшик, пустое место. — Шипов с трудом выпрямился, оглядел комнату красными от усталости и водки глазами. — Вообще мне давно уже кажется, что это я сам ассимилируюсь, растворяюсь в этом общем дерьме. Прошу прощения, Наталья Алексеевна, вырвалось. Мне все кажется, что вокруг меня — грандиознейшая свалка и все там кишит, бродит — гадость, гной. И я сам — словно какой-то гнилой отброс — мягкий, тухлый, не способный уже ни к чему стоящему… Так мне казалось, там, среди них.., этих наших, каких…