Мишель Лебрюн - Смерть молчит [Смерть молчит. Другая жена. Коммерческий рейс в Каракас]

— В отставку? Но… но при чем тут Анжелика?

— Я подал в отставку, потому что вынужден был заявить Старику, что не могу больше обеспечивать Дафне ложное алиби. Анжелику все-таки обвинили в убийстве, и ее наверняка осудят, поскольку она алиби не представила. Но алиби у нее есть. В два часа ночи, то есть в то время, когда был убит Джимми, она была здесь, со мной. Сегодня утром я отправился на Центр-стрит и все рассказал Трэнту.

На нее было страшно смотреть, не потому, что она сломалась, а потому, как отчаянно пыталась справиться с собой. Голосом, натянутым, как струна, сказала:

— Но ты же с нею не встречался, ты даже не знал, что она в Нью-Йорке. Джимми пришлось обещать ей… ты же мне говорил…

Подойдя, я взял ее за бессильно упавшие руки.

— Я не сказал тебе. Хотел, готовился, никак не мог решиться. Откладывал все снова и снова… но видишь, девочка моя, если я теперь скажу правду, ты же поверишь, что это правда, ведь так? И если я тебе клянусь, что она для меня ничего не значит, что мне и в голову не приходило…

— Прошу тебя, — сказала она, отстраняясь. — Пожалуйста… расскажи мне все. Просто расскажи. И все.

Я рассказал все, что произошло от первой моей встречи с Анжеликой перед ее домом, и до той критической ночи, когда она заявилась ко мне. Не умолчал ни о чем. Поскольку я уже все понимал и мог на все взглянуть как бы со стороны, спокойно смог признаться Бетси, что чувствовал я к Анжелике, признаться в своем ложном, сентиментальном порыве из воскресшего прошлого, и даже в последней унизительной любовной попытке, прерванной появлением Элен. Я знал, что все должно выйти на свет. Это решающий миг нашего супружества.

Пока я говорил, Бетси стояла неподвижно, глядя на меня. Не села. Во мне боролись два чувства — облегчения и напряжения; облегчения оттого, что срываю обветшалую паутину лжи, и мучительное напряжение от ожидания, как все воспримет Бетси. По ней ничего понять было нельзя. Лицо стало каменным, непроницаемым, спартанским — лицо нелюбимой дочери Кэллингема, которая с колыбели привыкла, что все на свете против нее и что все нужно перетерпеть. Лицо ее безжалостно давало мне понять, что я, который должен был быть исключением, теперь оказался вместе со всем этим враждебным миром против нее. И я ненавидел себя за это еще сильнее, чем если бы изменил ей на самом деле.

— Я собирался все рассказать тебе. После истории с Элен стал сам себе противен и решил все тебе открыть, как только вернешься из Филадельфии. Но тут произошло убийство, и позвонил мне твой отец, и, не успев опомниться, я влип в историю с алиби Дафны. Понимаешь, девочка моя? Понимаешь, как это до банальности просто?..

Мне показалось, она чуть успокоилась. И вдруг улыбнулась, отчею меня затопила волна неуверенной благодарности.

— Бедняжка! — сказала она.

— Я не бедняжка. Я болван и ничтожество.

Хотелось подойти, обнять ее. Но было слишком стыдно, и к тому же при всем счастливом опьянении я понимал, что стоит соблюдать приличия. Я этого не мог сделать «ибо чувствовал себя недостойным…».

Улыбка вдруг исчезла. Взглянула на меня с неожиданной грустью.

— Как это воспринял отец?

— Угрожал мне всеми возможными карами.

— Но ты сам подал в отставку? Не дал ему тебя выгнать?

— Нет, я ушел сам.

— Хоть этому я рада. Ты никогда не стал бы своим среди людей, которых любит мой отец. Всегда мне было жаль тебя, я чувствовала свою вину за это.

— Но твой отец никогда уже не будет помогать фонду.

— Полагаешь, мне это так важно, если приходилось вымаливать у него каждый цент? Мне отец не нужен. И тебе тоже.

Разумеется, отец ей был нужен. Всю свою жизнь она отчаянно пыталась добиться его любви. Но теперь ради меня была готова отречься. И, глядя на нее с невольным уважением, я вдруг подумал: «Да есть ли у кого еще такая жена?»

— А что касается Анжелики, — спросил я, — ты меня поняла?

Коктейль стоял на столике возле нее. Взяв стакан, машинально отхлебнула и тут же поставила на место.

— Да. Понимаю. Раз женщина так хороша собой…

Голос ее дрогнул. Для меня прозвучал сигнал тревоги.

Шагнув к ней, я заключил ее в объятия.

— Не в этом дело. Вообще неважно, как она выглядит. Был просто приступ глупой ностальгии по всему, что прошло. Мне стало жаль, что она так живет…

— Прошу тебя, Билл, — прервала она, — не надо об этом.

Пристально взглянув мне в глаза, она отвернулась. Я притянул ее к себе и начал целовать. Сжавшись на миг, она вдруг поддалась. Все стало как раньше, я просто не мог быть счастливее и благодарнее.