Виктор Лагздиньш: Ночь на хуторе Межажи. Смерть под зонтом. Тень

– Когда я пришел, он первым делом спросил, как меня по имени–отчеству. Сам–то Николай Николаевич. По кличке Коля–Коля. Поговорили, так сказать, за жизнь, с уважением, – инструктаж приближался к концу. – При расставании он мне сказал слова, достойные вашего внимания: «Плохо, начальник, работаете! Посчитайте, сколько месяцев я продержался без паспорта, прописки и определенного места жительства! И еще сто лет продержался бы, коли на перроне не подвернулись бы эти…» Гм… Я не хотел бы в присутствии прекрасного пола употреблять его терминологию, но он имел в виду именно общественных блюстителей порядка. И в самом деле, вы – наши ближайшие и вернейшие помощники, без вас нам было бы гораздо труднее. Желаю успеха, товарищи!

– До скольких будем ждать? – спросил у Эрика Виктор.

– Боишься опоздать на поезд?

– За тебя боюсь. Ивета, наверное, волнуется. Тебе все же придется выложить ей все как есть. А то она черт знает что может подумать.

– Я же ночую дома. И потом, она меня знает, она знает, что я никогда…

– Ты ее тоже знаешь, а как бы ты рассуждал, если б она каждый вечер проводила неизвестно где и неизвестно с кем. Еще твоя дурацкая выдумка о тренировках в пожарном депо! Надо же…

– Но что–то я должен был сказать. Обычно она туда не звонила.

– Потому что обычно ты по вечерам бывал дома. Или же она знала, куда ты пойдешь.

– В ее поведении ничего особенного нет.

– Вам хочется сцен?

– Нет, но… Теперь говорить ей не имеет смысла, это надо было делать с самого начала. Если вообще надо было.

– Придумай что–нибудь, солги, только не мучай ее!

– Ни разу не видел ее, а переживаешь.

– Ты ж не показываешь!

– Я полагаю, что так лучше. А?

Ветер прошелся ко кустам сирени, довершая листопад, и Эрик смахнул ладонью со столика несколько мокрых листьев. Встал, потянулся. И, невзначай повернув голову, увидел окно. На третьем этаже. Второе от угла. Они сегодня вволю на него насмотрелись…

В окне горел свет!

– Смотри!

За белыми занавесками видны были очертания люстры. Лампочек довольно много, но не особенно яркие. Цвет орнаментовки на занавесках нельзя было различить, даже зная, что она зеленая. Что–то вроде плотно нанизанных на стержень кругов.

– Черного хода нет, – сказал Виктор. – Она, наверное, заходила к соседям.

Это могла быть только одна из тех женщин, кто проходил мимо них по усыпанной гравием дорожке. Но которая?

Они все смотрели на освещенный квадрат. За занавесками скользила тень – женщина пересекала комнату между окном и люстрой. Оба молчали, вспоминая фигуры, лица, одежду виденных возле дома женщин и стараясь отгадать, которая из них та, что составляет предмет их долгих поисков.

– Пошли? – спросил Виктор шепотом. – Ты придумал, что говорить?

Эрик помотал головой. Он оторвал взгляд от окна и уставился на голый куст сирени.

– Так придумай!

Эрик опять помотал головой.

– Я не пойду, – с трудом произнес Эрик. – Мне ей сказать нечего.

– Я не ослышался?

– Мне не хочется с ней говорить. Я даже видеть ее не хочу. Не пойму, почему я вообще… Любопытство, что ли? Двух матерей у человека быть не может. У меня есть мать. Вот. Хорошая. И что я потом скажу своим детям – которая настоящая? Сказать правду? Солгать? Как лезвие – оба края режутся. Извини… Я пойду, Ивета заждалась.

– Послушай!

– Ну что? Не моя вина, что я люблю свою мать. И не ее вина, правда? Если мы еще встретимся, прошу тебя, не говори мне ничего об этой женщине. Ладно? Я ничего не хочу про нее слышать. Она меня не интересует. Чужой человек. Вот.

– Эрик, мы…

– Если я тебе понадоблюсь, приходи к проходной. Домой не ходи, слышишь, это все осложнит.

– Ничего, я уж как–нибудь сам…

– Не обижайся, к проходной в самом деле лучше. Вот. Ну, я пошел. Поздно. Ивета заждалась. И мать, наверно, волнуется, не спит. Она никогда не ложится, пока я не приду.

Захрустел гравий – Эрик уходил.

Звуки его шагов удалялись. Дальше, еще дальше.

На миг, на фоне освещенной улицы, Виктор увидел силуэт брата, затем тот исчез за углом.

Не оглянулся.

А в окне по–прежнему горел свет. Теплый, мягкий свет. На глаза наворачивались слезы, но он сдержался. Он неотрывно смотрел на окно, а думал об Эрике, Ивете и об их малышке.

«Я никогда не любил! – внезапно с ужасом подумал он. – Ведь я никогда никого не любил! За что мне такое проклятие, почему я не способен по–настоящему полюбить? Кто меня проклял?»

Он в отчаянии сел на скамейку, лицом к дому, стоящему в глубине скверика.