Миермилис Стейга - Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось

Она медлила.

— Садись, садись… Есть неплохие новости… По дороге расскажу…

Ималда села, они поехали. Рауса старался быть веселым. — Теперь у меня есть кое–какие аргументы, с их помощью могу защитить тебя от Шмица. Он еще не самый главный бог, есть и поглавнее… Если у тебя найдется минут двадцать, можем заехать за одной официальной бумагой… Ну как?

— Да, конечно… Да…

Они свернули из центра в сторону больницы «Гайльэзерс», где Рауса знал пустынную стоянку — там обучались курсанты общества автолюбителей. Однажды он уже ею воспользовался: в такой поздний час там никого не бывает.

Он заехал на стоянку в самый отдаленный угол — у леса. Рядом возвышался большой снежный вал, нагроможденный бульдозером. Далеко позади виднелись фонари главной дороги, но Ималда, как показалось Раусе, ни о чем не подозревала.

И лишь когда он положил ей руку на колено, а другой обнял, пытаясь привлечь к себе — мешал рычаг передачи скоростей и подголовник сиденья, — она тихо проговорила:

— Не надо… Прошу вас, не надо… Нет, не надо…

Он ничего не отвечал, дрожащими руками пытаясь раздеть Ималду и хоть в пределах необходимого раздеть себя. Она хотела еще что–то сказать, но он уже добрался до ее груди, целовал и кусал, что–то порвал из белья… Рауса дернул за какой–то рычаг и сиденье опустилась горизонтально. Девушка больше не сопротивлялась, только повторяла: «Пожалуйста, не надо!», он ей что–то обещал, наконец неожиданно для себя перебрался на заднее сиденье и потащил туда Ималду.

Уже лежа, она еще пыталась подняться, но правой руке недоставало опоры — передние сиденья были опущены, а левая в попытке ухватиться за что–нибудь скользила по заднему стеклу.

Теперь она хотела только одного — чтобы скорее все кончилось, чтобы никогда больше, никогда не повторилось.

И когда ЭТО кончилось, глаза девушки стали словно неживыми. Рауса помог ей одеться, что–то говорил, но она не воспринимала его слов и поэтому не отвечала.

На улице было холодно, окна в машине запотели, она потянулась и ладонью провела по стеклу.

— Осторожно! — вскрикнул Роман Романович с той неповторимой интонацией, какая бывает у владельцев автомашин, когда они чувствуют угрозу своему сокровищу. — Там расположен обогреватель стекла!

Рауса испытывал глубокое разочарование.

— На сцене ты куда темпераментнее, — сказал он, когда ехали обратно. — Может, тебе нужна музыка?

А через несколько минут, обнаружив, что на заднем стекле не исчезает широкая запотевшая полоса — как лента серого сатина, — раздраженно заметил:

— Порвала все–таки! Жилку обогрева порвала!

Ималда пришла домой и заперлась в ванной, хотя понимала, что в квартире кроме нее никого нет. Долго–долго мылась, потом тихо и отчаянно заплакала, как заблудившийся ребенок, который видит вокруг только чужие, чужие, чужие лица.

«Я хочу воспользоваться еще некоторыми превосходными наблюдениями, сообщенными Дэнэ, дорисовать картину жизни крыс в неволе. «Днем и после полуночи, — говорит этот писатель, — пасюки спят, утро и вечер — время их самой большой деятельности. Оне охотно пьют молоко; тыквенныя и конопляныя семена для них лакомство. Обыкновенно дают им хлеб, слегка смоченный молоком или водой, по временам картофель, последний оне едят охотно. Я не даю мяса и сала — их любимых блюд — ни им, ни другим грызунам, живущим в неволе, потому что от этой пищи их моча и даже испарения получают пронзительный и противный запах. Этого в высшей степени неприятнаго запаха, свойственнаго также обыкновенным мышам и сообщаемаго ими надолго каждому предмету, к которому только прикасаются, совершенно не бывает у белаго пасюка, если его держать, как сказано.

Оне очень любят общество своих. Часто устраивают общее гнездо и греются, прижавшись друг к другу; но если один из товарищей умрет, то все немедленно бросаются на него. Прежде всего вскрывают ему череп, выедают мозг, а потом пожирают и остальной труп, оставляя кости и шкурку. Нужно непременно отделять самцов, когда самки беременны, потому что они не дают им покоя и непременно сожрут детенышей. Мать всегда полна нежности к своим крысятам, она заботливо смотрит за ними, и те платят за ея нежность всевозможными ласками.

Живучесть этих созданий просто удивительна. Раз я хотел утопить стараго белаго пасюка, чтобы прекратить его страдания. Именно: у него около четырех месяцев была на шее дыра в коже величиной с горошину, и через эту дыру проглядывали мышцы. Я не предвидел возможности исцеления; напротив, рана постоянно увеличивалась. Окружности ея была сильно воспалена и на целый дюйм кругом обнажена от волос. Я с полдюжины раз опускал больную крысу в ледяную воду и держал по нескольку минут под водой, она все еще жила и старалась лапками удалить воду из глаз. Я посадил ее в клетку на подстилку из сена и соломы и внес в теплую комнату. Скоро моя крыса совсем оправилась; видно было, что холодная ванна ей нипочем. Аппетит ея скорее увеличился, чем уменьшился. После нескольких дней я из теплой комнаты перенес ее опять в холодную, но дал ей сена, из котораго она тотчас устроила себе удобное гнездо. К удивлению моему, я стал замечать, что рана с каждым днем уменьшается; воспаление тоже становилось менее сильным, и через четырнадцать дней моя больная совершенно выздоровела. Очевидно, холодная ванна оказала ей большую пользу, прекратив воспаление. Едва ли какой–нибудь другой грызун был бы в состоянии вынести такое повторное купание, не поплатившись жизнью. Счастливый исход в этом случае можно приписать только живучести и образу жизни пасюка, для котораго вода вторая стихия.»