Джо Алекс - Убийца читал Киплинга (Где и заповедей нет)

— Дорогое дитя, я понятия не имел, что…

— Когда вчера после ужина мы говорили с тобой о последней встрече в музейном зале, где был мистер Алекс, я сказала тебе, что убью этого старика, если он действительно решится тебя высмеять… Ох, папа, я любила тебя и не могла думать о том, с каким удовольствием все твои враги будут потирать руки, а ты потеряешь свой престиж, которого с таким трудом добивался многие годы… Но ты был глубоко и искренне уверен, что я не допущу, чтобы студенты говорили в коридорах: «Это тот Снайдер, который писал бредни об искусстве Декана»… Ты слышал, как генерал просил Мерил принести ему утром снимки Йети, потому что намеревался именно сегодня писать о тебе! И поэтому за завтраком громко, чтобы все слышали, под предлогом моей усталости от работы настаивал, чтобы я поиграла в теннис. А ведь я должна была закончить переписку очень важного для тебя трактата, и никогда раньше ты не думал о таких вещах, как мой отдых, если он мог помешать твоим интересам. Ты создавал себе алиби, папа. Ты послал меня убить этого человека, не сказав ни слова, ты не побуждал меня, ты был невиновен, хотя знал, что я люблю тебя больше жизни, что ты для меня все в этом мире и что я пойду на такой шаг. Тогда генерал Сомервилль не напишет этот раздел… Я… я в семнадцать лет была в санатории для нервнобольных, полгода, ты решил, что это обстоятельство играет мне на руку и что хороший адвокат воспользуется им. Но важнее всего для тебя было, чтобы генерал Сомервилль не успел написать о тебе. Потому что ты, папа, лучше, чем я, знаешь, насколько прав был генерал и как он мог тебя высмеять! И ты пошел к себе в комнату или в библиотеку и ждал… А я играла в теннис, чтобы иметь алиби, потому что решила: даже если я сделаю как задумано, я хочу жить… потому что, папа, случилось нечто страшное. Я внезапно поняла, что, кажется, перестала тебя любить… В конечном счете ты посылал меня на смерть только для того, чтобы избежать позора, спасти свое имя непогрешимого ученого. Я вдруг поняла, какой ты низкий… какой низкий…

— Дороти… — сказал Снайдер. — Она сошла с ума, бедняжка. До чего вы ее довели!.. Прошу немедленно…

— Может быть и сошла с ума, папа, — она успокоила его движением руки. — Мне 26 лет, а ни один мужчина меня ни разу не поцеловал, кроме тебя… мимоходом, здороваясь по утрам и прощаясь на ночь. У меня нет собственного дома, детей, нет даже собственных мыслей и личной жизни. Ты отнял у меня все, и чем больше я тебя любила, тем легче тебе это удавалось. В конце концов ты решил принести меня в жертву твоему покою, чтобы не быть скомпрометированным… Бедный профессор Снайдер, крупный ученый, дочь которого унаследовала больную психику и убила старого генерала Сомервилля. Ты стал бы трагической чистой личностью, которая покорно переносит превратности судьбы и ищет успокоения в науке, ставшей для него всем! Я вижу, как ты играешь, вижу твое лицо, вижу жесты! Боже, почему я не рассмотрела все это раньше!?..

— Дороти… — сказал Снайдер. — Ради Бога! Эти люди…

— Ах, ты снова говоришь о людях. Эти люди должны узнать правду, иначе они не поймут меня и подумают, что это я убила генерала Сомервилля. А с этой минуты моя жизнь важна для меня, папа. И либо ты выслушаешь до конца, либо я попрошу этого господина, чтобы он действительно выставил тебя из комнаты. Ты мне мешаешь. — Она повернулась к Алексу. — Итак, я вернулась с тенниса, приняла душ, переоделась, положила в сумочку пистолет, — она протянула руку к сумочке, открыла ее и подала Паркеру маленький оксидированный пистолет, отсвечивающий голубизной. Комиссар взял его и сунул в карман, — и вышла. Я знала, что никто не должен видеть, как я иду в павильон. Джоветт и Коули в это время обычно работают в мастерской в другом конце парка. Чанда и остальная прислуга, как правило, заняты внутри дома. Мерил сказала, что до одиннадцати часов будет работать в фотолаборатории. Я хотела прийти в павильон за полчаса до нее, но ее не было… Я пошла к теннисному корту, а оттуда, скрываясь за деревьями вышла в конце аллеи прямо к балюстраде. Я была уверена, что пока меня никто не видел. Издали я увидела, что дверь павильона открыта. Генерал сидел за столом. Я рванулась вперед… Сама не знаю, как быстро я пробежала перешеек. Вбежала в павильон, вытащила из сумочки пистолет и сказала: «Вы ничтожество, потому что…» — и тогда увидела у него огромное красное пятно на груди, а на полу перед столом большой револьвер. Я опустила свой пистолет… Я так испугалась, что не могла пошевельнуться. Потом быстро спрятала свой пистолет в сумочку и подошла к генералу. Обе руки лежали на столе. В одной, зажатой в кулак, он держал клочок красной материи, скорее всего вырванной при борьбе, — она перевела дыхание и закрыла глаза, но тут же их открыла и закончила: — Но я еще не могла уйти. Ведь я должна была увидеть, что он успел написать! Я посмотрела на лист бумаги. Фамилии моего отца не было, хотя раздел назывался «О грубых ошибках» или как-то иначе, но очень похоже… И тогда меня вдруг охватил ужас. Я его не убивала, но если меня тут застанут, подумают, что виновна я. Я выскочила, как можно тише пробралась к стене. И хотела дойти до теннисного корта по краю парка. Там нет никаких аллеек, и никто никогда там не ходит. Но вдруг я замерла: за стеной разговаривали двое… Один спокойно сказал: «Ну, так до встречи вечером в корчме». Второй ответил согласием и они, видимо, расстались…