Э. Хорнанг - Ведьмин холм

– Когда? – Повторил он с удивленным видом. – Ну, конечно, сегодня вечером; вы же не думаете, что я собираюсь исследовать его без вас?

Я уже обещал не говорить об этом мистеру Мушкетту, когда он заглянет ко мне в контору по дороге со станции, но это было единственное наше соглашение.

– Мне показалось, вы сказали, что не хотите, чтобы миссис Делавойе видела вход в яму?

Это было его собственное выражение, но оно заставило его улыбнуться, хотя и не заставило меня.

– Я, конечно, не хочу, чтобы моя мать или сестра видели один конец, пока мы не увидим другой, – сказал он. – Они могут сказать об этом слишком много. Я должен как-нибудь прикрыть это место, пока они не вернулись, но я скажу им, что вы придете сегодня вечером, и когда они поднимутся наверх, мы, естественно, выйдем сюда, чтобы выкурить последнюю трубку.

– Вооруженные фонарем?

– Нет, полный карман свечей. И не одевайтесь, Гиллон, потому что я не одеваюсь, даже когда не собираюсь в недра земного шара.

После этого я побежал на встречу, но потенциальные арендаторы нарушили свои обещания и заставили меня ждать весь этот огненный день. Я могу закрыть глаза и пройти через все это снова, и увидеть каждый дюйм моей липкой маленькой тюрьмы возле станции. В жару ее обильная лакировка приобрела клейкое качество, столь же губительное для мух, как птичья известь, и там они застревали насмерть, чтобы расплатиться со мной. Не было необходимости прикреплять к стенам какие-либо надписи, их просто клали на лак, и в то утро, когда молодой Делавоей в белом прислонился к стене, ему пришлось отлепиться, как от штукатурки. В то утро! Казалось, это было несколько дней назад, но не потому, что я еще не встречался с каким-то великим приключением, а потому, что вся атмосфера этого места была изменена открытием родственной души. Не то чтобы мы были от природы близки по темпераменту, вкусам или чему-то еще, но наша общая молодость и потребность в каждом спутнике, приближающемся к его собственному типу. Мы смотрели на вещи под другим углом, и когда он улыбался, я часто задавался вопросом, почему. Мы могли бы встретиться в городе или в колледже и никогда больше не искать друг друга, но отдельные невзгоды загнали нас обоих в одну и ту же скучную гавань: одного – из Египетской гражданской жизни, едва не погубившей его, другого – из лучшей школы Шотландии в Земельное агентство. Мы должны были извлечь друг из друга максимум пользы, и я, со своей стороны, с нетерпением ждал возобновления нашего знакомства даже больше, чем продолжения нашего прерванного приключения.

Но я ни в коем случае не стремился познакомиться с женщинами моего нового друга; не будучи дамским угодником, я был склонен скорее возмущаться существованием этих добрых дам, отчасти из-за того, что он сказал о них в связи с нашим предстоящим предприятием. Был уже довольно поздний вечер, когда я вышел из одного из номинально пустых домов, где поселился у еще более скромного слуги Поместья, и спустился в дом № 7 с некоторой надеждой, что его хозяйка, во всяком случае, уже удалилась. Почти к своему ужасу я узнал, что все трое находятся в саду за домом, куда меня снова провели через маленькую столовую с массивной мебелью.

Миссис Делавойе была хрупкой женщиной с добрыми, но нервными манерами; дочь успокоила меня, но я едва мог разглядеть их обоих в тусклом свете из французского окна, за которым они сидели. Однако мне больше хотелось увидеть "устье ямы", и в мягком звездном свете бархатной ночи я разглядел два голландских стула, лежащих лицом вниз над шахтой.

– Это так утомительно со стороны моего брата, – сказала мисс Делавойе, проследив за моим взглядом с обескураживающей быстротой. – Как раз когда нам нужны наши садовые стулья, он их лакирует, и они лежат непригодные!

Мне никогда не было трудно выглядеть невозмутимым, но в данный момент я избегал взгляда. Она достаточно сильно старалась услышать его дерзкую защиту.

– Ты все лето твердила мне о них, Эми, и я почувствовал, что наконец-то наступила настоящая жара.

– Не понимаю, Уво, зачем ты их туда положил, – заметила мать. – Они не высохнут лучше от росы, мой дорогой мальчик.

– Во всяком случае, они не превратят траву в безнадежное месиво! – возразил он. – Но зачем лакировать наши грязные стулья на публике, мистер Гиллон с большим удовольствием послушал бы соловьев, я уверена.

Были ли у них соловьи? Я никогда в жизни такого не слышал. Я был вынужден что-то сказать, и это оказалось правдой; это привело к небольшому разговору о Шотландии, во время которого Уво принял позу Джонсона, как будто он знал меня так же давно, как я чувствовал, что знаю его, а затем молился о тишине для соловья, как если бы пригородный сад был банкетным залом. Во всяком случае, это был концертный зал, и никогда не было более сладостного соло, чем невидимый певец, льющийся из черного и неровного леса между мерцающей лужайкой и звездным небом. Теперь я вижу эту картину: сидящие дамы смутно вырисовываются на фоне французских окон, а две наши сигареты разгораются и гаснут, как вращающиеся огни, видимые за много миль. Я слышу глубокую магию этих небесных нот, как я слышал их не одно лето из этого дикого леса в нескольких ярдах от наших сырых красных кирпичей и раствора. Может быть, в качестве прелюдии к тому, что должно было последовать, я помню все так ясно, вплоть до куплета, который Уво не мог вспомнить, а его сестра помнила: