Виктор Артёмов - Тонкая материя

– Вот как мог Бах выпивать по 20 с лишним чашек кофе в день и не почувствовать опасность, не понимаю, – пробормотал я.

– Когда он это почувствовал, было поздно. Инсульт за инсультом, слепота, свет, мрак… Утешает, что к этому времени он уже все успел, в то числе и нашу скрипичную библию оставил нам, великое утешение. Я в эти 6 сонат и партит вхожу как в Кельнский собор и, конечно, в его скромную Томаскирхе. И мне лично, по большому счету, для полного и невозможного счастья, этого хватает.

– А кофе?

– Лучше чай. И потом, это для счастья, а для жизни надо еще кое-что.

– Что же это за кое-что?

– Этот дом. Мы. Этот сосновый бор со своим воздухом. Земля. Солнце, эта единственная золотая монета, на которую мы купили жизнь. Дети, любовь, которая их дает. Святое. Так, кое-что.

Вода в высоких стаканах для кофе по-гречески была идеально очищена. Воздух, такой тяжелый в городе, здесь потрескивал от озона. Мысли и мышцы скрипача должны быть абсолютно свободны. Координация и реактивность в эпизодах высшей технической сложности – фантастическая. И тогда мы имеем все шансы умереть тысячу раз и воскреснуть в Бетховене Франческатти или в Мендельсоне Стерна.

Загудел, запел мобильный.

– Ирэна.

– Да.

– Я в десяти минутах.

– Встречу.

М. С. полюбопытствовал.

– Женщина?

– Ирэна, порепетировать.

– Ага, норвежский концерт! – откуда он знает?

– Да, надо кое-где уточнить стилистику и ансамблевые моменты. Вы знаете, М. С., вчера прислушался к исполнению Третьей Грига в дуэте Крейслер-Рахманинов и вот эти фирменные глиссандо показались мне слишком нежными для суровой норвежской темы. Даже Рахманинов не спасает.

– Вполне может быть. И даже у идеального Яши можно найти места, которые хотелось бы улучшить: шестнадцатые в первой части чуть быстрее, чем надо. Впрочем, он все играл в бешеном темпе. Прелюдию Баха гонял как пилот Формулы-1.

Значит, он никуда не опаздывал, логично предположил я и поспешил навстречу машине Ирэны, уже показавшейся в начале улицы. Митсубиси-кроссовер, далеко не новый, но в хорошем состоянии. Ирэна, совершенно точно, была фанаткой двух вещей, двух чудес – рояля и автомобиля. Рояль она водила, а на автомобиле играла. Ее слова.

Она вышла из машины, мы дружески обнялись. И я проводил ее в дом, угостил кофе, и мы поднялись в классную комнату. Без предисловий принялись за работу.

Инструментальная музыка – мир свободы, ограниченной формой, допускающей неограниченное число интерпретаций. Парадокс, дающий шанс музыканту преодолеть область небытия, оживить знаки, символы как звуки, несущие множественные смыслы и наслаждение, победить мертвую материю. Конечно, это хаос, призванный к порядку, где твердые формы, ритмы и все другие параметры музыки позволяют сдерживать стихию в канонах красоты, но бесконечность возникает в движении звуковых масс и завораживает, и шевелит волосы от восторга и ужаса перед чем-то непостижимо прекрасным. Все тут живое и не всегда безопасное. Когда я вхожу в Концерт для скрипки с оркестром Шёнберга, отдаю себе отчет, что выйду из него если не другим человеком, то немного другим, соприкоснувшимся с измененным миром. Но в сонате Грига, с которой мы начали работу, все было куда более спокойно, и мы Ирэной, отработав ансамблевые тонкости и диалоги, переключились на Карнавал Паганини. Чудесная в своей простоте венецианская песенка О mamma mamma cara проходит тут такие фантастические превращения, что только успеваешь охать: «Мамочка дорогая!», решая 20 лишним раз почти все скрипичные проблемы. Это все равно, что ставить мировые рекорды в 20 видах спорта без передышки. Мыслимо? Полный восторг. Не зря же Паганини похохатывал при этом. Такой драйв в таком худосочном, костлявом, болезненном теле – 20 чемпионов мира!

Исполнительская манера нашей Ирэны экспрессивна. Все ее изящное, крепкое тело вовлечено в процесс извлечения звука, весьма непростой, поверьте, процесс: чтобы конечный контакт подушечек пальцев с черно-белой челюстью рояля дал максимально качественный результат, вся нервная система, все мышцы тела, все богатство внутреннего мира музыканта должны войти в гармоническое единство, стать великолепной машиной, послушной Богу в человеке. И даже этого мало.

Руки Ирэны колдуют над клавиатурой. Две белые птицы, они ныряют в океан в поисках пищи. И одновременно, это руки дирижера: интеллект, танец торжествующей мысли. Небольшая, совершенной формы, голова, объятая пламенем рыжих волос, как факел во мраке, узкие молочные плечи с крылышками лопаток – в полете. Узкая же спина падает к крутым бедрам, а стройные ноги отплясывают на педалях с ловкостью пилота. Позже, в тишине спальни, мы проходим Венецианский карнавал еще раз, все вариации; и вдохновенно импровизируем на уровне фантазии генуэзского волшебника. И из белоснежной, усыпанной золотистыми веснушками груди девушки без конца рождаются вздохи «мамочка дорогая».