Елена Дарикович - Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона

Гвалт все нарастал и нарастал, хотя, казалось, дальше было некуда.

Тогда Бен Глаз, вперив в меня мутное око, потребовал:

— Поклянись, Читатель, что при первой же его ругани или жалобе сделаешь, как я сказал. Видишь, что творится. Поклянись, не то отсюда не уйдешь!

— Поклянись!!! — дружно взвыл весь ад, точно сводный хор по знаку дирижера.

Дышать мне стало невмоготу от их раскалившихся глоток и дыма, я закашлялся, как астматик в кочегарке, и… делать нечего, поклялся. Тогда Глаз и вывел меня на свежий воздух, на белый свет, а сам… исчез.

Я, конечно, не рассчитывал этой мистификацией на слишком многое, но эффект превзошел все мои ожидания. Пудель сидел бледный, и крупный пот катился по его перекошенной физиономии, казалось, даже о боли он на время позабыл. Кого он теперь боялся больше — покойника Бен Глаза с его огнедышащими дружками или живой Джильбертихи, я так и не понял, но переменился он сразу и, похоже, навсегда.

— О! Я счастливчик! О! Какой же я счастливчик! — взвыл он вдруг, как кликуша на паперти, и испугал этим возгласом входившую в двери старшую сестру.

Целый день он оглашал больницу этими эпикурейскими выкриками и изводил меня тихими проникновенными просьбами не отдавать его Джильбертихе.

— Не бросай, Читатель, своего верного Пуделя этой лупоглазой бульдожке на растерзание. Молька до денег жадная, как судейский пристав, и ушлая, как вся палата общин вместе взятая. Не ровен час, захочет сорвать за наши бедные головушки кругленькую сумму! И Гарри, бедолагу, со всей нашей командой она заложила. Кто, как не она? Она! Джильбертиха! Стервоза расфуфыренная. У ней везде слухачи, и ей не привыкать на два фронта работать. Поклянись, Читатель, что не выдашь своего старинного дружка этой бессовестной пиявке! Поклянись, для моего спокойствия!

— Не могу, Эд, я уже поклялся Бену, что при первой же твоей жалобе… или ругани…

— Понял, понял! Все понял! О! Я счастливчик! О! Какой же я счастливчик!!! Перечисли-ка мне для памяти мои преимущества перед королями и императорами и всеми достославными джентльменами удачи.

Я перечислил.

— А ты не отправишь меня в богадельню? — выпалил он вдруг и от одного этого подозрения стал вдруг белее больничной стены.

— Не отправлю, не дрейфь. Будешь жить на полном довольствии, пока будешь приличным парнем. Но запомни хорошенько, вскармливать у себя под носом бешеного крокодила, на горе себе и другим, я не намерен! Понял?

— Понял, Читатель, понял! О! Я буду о-о-чень приличным парнем.

— И еще, запомни, если ты не перестанешь величать себя Пуделем, меня Читателем, и поминать на каждом шагу Глаза, Дребадана и Джерри Дровосека, то скоро весь Лондон будет в курсе наших старых дел, и придут посланцы от Джильбертихи нас с этим поздравить, а там, глядишь, и скотлендярдовцы чухнутся…

— А ведь верно, Чит… то есть Билл! Как же я об этом раньше-то не подумал! Ты исключительно прав! Мы же с тобой обыкновенные английские мужики. Даже, не побоюсь сказать, джентльмены. Ты мистер Нортен, если не ошибаюсь?

— Нортинг. Уильям Нортинг.

— Правильно! А я мистер Брамс! Запомни хорошенько, Эдуард Брамс!

— Вот и ладно.

— Отныне с кликухами покончено! И с руганью тоже! Начинаем джентльменскую жизнь, порядочную.

— Ловлю на слове.

— Подумать только, Билли, за то, что я более всего на свете ценил дружбу, Фортуна с помощью лучшего друга обеспечила мне жизнь, достойную джентльмена!

С этого дня он величался своим настоящим именем, которого, похоже, не знали ни в Скотленд-Ярде, и нигде еще: Эдуард Брамс — инвалид. Я на первых порах составил ему список, не очень большой, но совершенно необходимый, и он мучительно, как иностранные, заучивал давно позабытые нормы родного языка.

Мне требовалось отлучиться на один день в замок и оставить его на попечение сиделки. И могу с уверенностью сказать, оставил я в больнице уже совершенно другого человека. И оставил со спокойной душой.

Кстати, с Пуделем мы из одного графства, из Дорсета, только я — из Портленда, а он — из Уэймута. За это он всегда величал меня «земляком, моряком и лучшим другом», что не мешало ему, однако, поступать со мною, как со злейшим врагом, но это дело прошлое и навсегда позабытое.

Раскуривая трубку, Пудель не уставал теперь повторять, что он воистину счастливчик, а когда от боли становилось невмоготу и хотелось выть, он пел, вернее, горланил во всю свою луженую глотку, молодецки подбоченясь здоровой рукой. Ну, а поскольку боль теперь редко его отпускала, пел он почти беспрерывно с воодушевлением и артистизмом, чем с лихвой искупал недостаток голоса и слуха: