Филлис Джеймс - Неподходящее занятие для женщины [= Неженское дело] [litres]

– Возможно. Хотелось бы в это верить. Но позвольте решение принимать мне.

– Разумеется. Таким образом вы добьетесь необходимого эмоционального удовлетворения. Но это никак не повлияет ни на самый факт вашей смерти, ни на ее результат. И не говорите, будто то, чем я тут занимаюсь, не стоит одной-единственной человеческой жизни. Избавьте меня от этого лицемерия. Вы не понимаете, да и не способны понять всей ценности того, что я здесь делаю. Какое вам дело до смерти Марка? Вы никогда не слышали о нем, пока не появились в Гарфорд-Хаусе.

– Зато Гэри Вебберу есть до этого дело.

– Значит, я должен утратить все, ради чего трудился, потому что у Гэри Веббера должен быть партнер для игры в мячик и для болтовни об истории?

Неожиданно он заглянул Корделии в лицо и резко спросил:

– Что с вами? Вы больны?

– Нет, не больна. Я знала, что права. Знала, что мои рассуждения окажутся верными. Но все равно не верится. Не верится, чтобы человек мог быть таким воплощением зла.

– Если вы способны это себе представить, значит, я могу это совершить. Вы еще не сделали подобного открытия о людях, мисс Грей? Это и есть ключ к тому, что вы назвали бы человеческой греховностью.

Корделия почувствовала вдруг, что с нее довольно его цинизма, и гневно запротестовала:

– Какой же смысл в том, чтобы делать мир прекраснее, если живущие в нем люди не могут любить друг друга?

От этих слов его наконец-то разобрал гнев.

– Любить! Самое затасканное слово в языке! Разве в нем есть хоть что-нибудь, кроме того сентиментального смысла, который вы в него вкладываете? Что вы подразумеваете, произнося словечко «любовь»? Что людям надобно научиться жить бок о бок, заботясь о довольстве друг друга? Так гласит закон. Рядом с этой краеугольной декларацией здравого смысла все прочие философии не более чем метафизические абстракции. Или вы понимаете любовь в христианском смысле, как милосердие? Почитайте историю, мисс Грей. Посмотрите, до каких ужасов, жестокостей, ненависти, угнетения довела человечество религия любви! Но быть может, вы предпочитаете более женственное, более индивидуальное определение – любовь как страстная привязанность к личности другого человека? Сильная личная привязанность всегда кончается ревностью и закабалением. Любовь – более разрушительное чувство, чем ненависть. Если вам неймется посвятить чему-то свою жизнь, посвятите ее идее.

– Говоря «любовь», я подразумеваю любовь родителя к своему ребенку.

– Это самое худшее, причем для обоих. Но если не любишь, никакая сила в мире не сможет вынудить полюбить. А где нет любви, нет и обязанностей, сопряженных с любовью.

– Вы бы могли по крайней мере оставить его в живых! Деньги ничего для него не значили. Он понял бы ваши тревоги и хранил молчание.

– Разве? Как бы он или я смогли объяснить отказ от состояния через четыре года? Люди, подчиняющиеся тому, что они зовут совестью, никогда не бывают безопасными. Мой сын был самодовольной свиньей. Как я мог вверить себя и свой труд в его руки?

– Зато теперь вы в моих руках, сэр Рональд.

– Ошибаетесь. Я не дамся ни в чьи руки. На вашу беду, диктофон отключен. У нас нет свидетелей. Вы не повторите ничего из того, что говорилось в этой комнате, никому за ее пределами. В противном случае я буду вынужден вас уничтожить. Я сделаю так, что вы не сможете заработать на хлеб, мисс Грей. А начну с того, что ваш жалкий бизнес немедленно обанкротится. Судя по рассказу мисс Лиминг, это не составит труда. Клевета может выйти вам боком. Помните об этом, если вам вздумается проболтаться. И запомните: вы навредите себе, навредите памяти Марка, но не сможете навредить мне.

Корделия не знала, как долго оставалась в тени у двери высокая фигура в красном облачении, прислушиваясь к разговору и пристально глядя на беседующих. Не знала она и того, как много успела услышать мисс Лиминг и в какой момент она беззвучно удалилась. Но теперь она заметила красную тень, бесшумно скользящую по ковру, с глазами, устремленными на человечка за письменным столом, и с пистолетом, крепко прижатым к груди. Ей осталось только в ужасе затаить дыхание и перестать дышать. Она уже догадывалась, что сейчас произойдет. Вся сцена заняла не более трех секунд, но ей она показалась томительно долгой. Конечно, она бы успела вскрикнуть, предупредить, рвануться ей навстречу и вырвать пистолет из твердой руки. Успел бы поднять тревогу и он. Но он не издал ни звука, а лишь в недоумении приподнялся в кресле и, не веря собственным глазам, смотрел в направленное на него дуло. У него хватило времени лишь повернуться к Корделии, словно моля о пощаде. Ей не дано было забыть этот взгляд. В нем не было ни страха, ни надежды, а всего лишь признание поражения.