Константин Туманов - Трущобы Петербурга

— Ах, дядя, ты вот на немцев ссылаешься, а между тем в горячую пору я своими глазами видел, в ихней колонии в праздник работают вовсю.

— Все может быть, и я это хорошо знаю. Но они все-таки утром ходят в свою кирку, потом, пообедавши, отдохнут, а после и за работу… Это, по-моему, простительно, потому что все-таки честь Господу Богу сперва воздать надо, а потом уже… Ну да ладно, не нам тебя судить, а все-таки нетерпение у меня узнать, что Матвей наш пишет.

— Да что ты, дяденька, сидишь и ничего не ешь? Попробуй хоть жарковья-то, очень скусное! — сказала Марьюшка.

— Спасибо, сытехоньки. Обедал недавно, и только того ради, что выпил малость, закусил, а то ни в рот ногой!

— Тогда выпьем еще для аппетиту! — предложил Иван, наливая стаканчик.

Старик взглянул на водку, подумал немного и сказал:

— Разве что… Ну за ваше здоровье, еще раз с праздником!..

И оба, чокнувшись, выпили.

Наконец кончился этот бесконечный праздничный обед, и тогда Иван принялся за чтение письма.

Вот что писал Матвей Дементьев. Выпустив все эти бесконечные поклоны всем родным и знакомым, из которых каждый именуется по имени и отчеству с приложением после каждого имени: «От племянника вашего (или от знакомого, если не родня) Матвея Михайловича» и так далее, что занимало главное место в несколько страниц, прочтем следующее:

А о себе сообщаем, что я жив и здоров, чего и вам желаю, что я нонеча из старших дворников стал управляющим в доме Бухтоярова, что на Морской улице, а дворник теперича очинно нужен в доме. Доход большой, и по симу мне ни охота ставить на эвто место из посторонних личностев, а лучше сваво сродственника хота и брата, потому что ты в грамоте гораздо знаешь лучи меня дело не мудреное, а землю, избу передай, передай дяди Елизару пущай ен за все поглядаит и родительницу нашу возлюбленную держит в спокойствии и дениг мы ей завсегда пришлем пущай, значит, старушка Божия, живет в спокое, потому сам Бог велел почитать своих родителей. Как уберешься в поле, так приезжай к нам в осени с супругой Марьей Васильевной потому бис хозяйки жить никак не возможно, а место я приберег до осени…

Иван прочел письмо до конца, медленно свернул его и сказал:

— Ну, что ты скажешь, дядя Елизар? Брат в Питер зовет и хорошее дело сулит.

Елизар был мужик степенный и рассудительный, и потому племянник ждал от него справедливого ответа.

— Не знаю, как тебе сказать… — произнес старик, немного подумав. — Тебе там и делать, по-моему, нечего.

— Таки нечего! Гляди, какое там мне богатое место брат дает.

— Да ты сам посуди, племянничек, что тебя заставляет ехать туда? Тут ты живешь, слава Тебе Господи, в достатке, сахарный кусок ешь, среди мужиков богатым считаешься, а там что? Соблазн только один, и больше ничего! Ну ладно, место хорошее, доходное, да на это место еще и потрафить надо суметь: не потрафлять хозяину, гляди, и взашей прогонят, ищи опосля этого другого. Брат!

Брат! — передразнил Елизар, — да нетто ему ты будешь служить, а не хозяину, который его же, Матюшку, в прислужающих держит? По-моему, как ты себе хочешь, твое дело, как хочешь, а в Питер ехать я тебе не советовал бы… Здесь ты сам хозяин, и нечего тебе в батраки идти и за богатыми доходами гоняться. Худое хозяйство, да свое!

Бабушка Иринья слушала все это, отирая слезы концом своего платка.

— И последнего сынка взять у меня хотят! — говорила она. — Видно, умереть мне придется одинокой, вас обоих не видаючи…

— Э, полно, маменька! — успокаивал ее Иван. — Мало ли у нас родителей оставляют и на заработки ездят, почитай чуть ли не половина села.

— Да те волей-неволей поехали, — сказал Елизар, — потому что беднота. А будь у них твои достатки, не выгнать бы их отсюда! Эх, Ваня, брось ты все это!

— Что касается до меня, — заявила Марьюшка, — что хочешь делай со мною, а в Питер я не поеду!

Тем и кончился этот разговор.

Прошло после этого много дней, Иван Дементьев работал без устали и в будни, и в праздники и не переставал помышлять о Петербурге.

Какая громадная разница между селом тем и огромным городом, где ему пришлось пожить с неделю в гостях у брата. Здесь — однообразие, тишина и бабьи сплетни и пересуды, там — кипучая жизнь и движение. Здесь — труд тяжелый от зари до зари, а там — легко и свободно. Он вспомнил про брата, разъевшегося мужика, одетого чисто, по-купечески, почти ничего не делающего и вечно сидящего то в трактире, то в портерной, в то время как за него работали нанятые им подручные. Они подметали улицу, чистили панели, носили охапки дров на шестой этаж, носили в участок паспорта на прописку, а Матвей только и делал, что получал доходы с огромного дома, толстел и жирел…