Эдмунд Криспин - Лебединая песня. Любовь покоится в крови (сборник)

– Ты же видишь, он делает это нарочно. Ему доставляет удовольствие изводить Пикока. Как жаль, что этот боров такой хороший певец.

– Иначе кто бы его здесь держал, – сказал Адам. – Я думаю, он доиграется, доведет кого-нибудь до смертоубийства.

– …и все же, если вы позволите, я предпочел бы оставить все как есть, – произнес Пикок, стоя за дирижерским пультом. – В этом месте явно необходим дополнительный импульс.

– Хорошо, – неожиданно согласился Шортхаус. – Я буду пытаться следовать вашему ритму. Если, конечно, получится.

– Скотина, – горячо прошептала Джоан. – Презренный осел. У него совершенно нет чувства ритма.

Адам вздохнул:

– Еще одна остановка, и мы сегодня третий акт не пройдем.

Оркестр заиграл снова. Дошли до того места, которое обсуждалось, и Шортхаус опять отстал. Пикок постучал палочкой по пульту, и музыка прекратилась.

– Ну теперь будет веселье, – сказала Джоан.

– К сожалению, мистер Шортхаус, мы в очередной раз оказались впереди вас.

– Мистер Пикок, если мои усилия как можно точнее передать замысел композитора вас раздражают, так извольте сказать об этом прямо, а не путем дешевых насмешек, – резко бросил Эдвин Шортхаус.

На сцене стало тихо.

Пикок густо покраснел, однако взял себя в руки.

– Давайте пока оставим этот пассаж и продолжим с четвертой сцены – выхода Евы. Вы готовы, мисс Дэвис?

– Да, – крикнула в ответ Джоан и повернулась к Адаму: – Мне противно даже изображать флирт с Эдвином.

– Не думай об этом, – подбодрил Адам. – И если он начнет придираться к тебе, я думаю, ты найдешь, что ответить.

– Это было бы чудесно, – мечтательно проговорила Джоан. – Но на такое мало надежды. Он цепляется только к молодым и неопытным, кто не может как следует дать отпор. Ну я пошла.

Адам улыбнулся:

– Счастливо. Встретимся на сцене под липой. И не приводи подругу.

Он продолжил размышлять. Ситуация была крайне тревожная. Пикок может сломаться, и что тогда? К сожалению, Шортхаус знал, что может беспрепятственно хамить дирижеру. Ему за это ничего не будет. На него шла публика, он делал кассу. А кто такой Пикок? Да никто, пустое место, хотя номинально его указания должны выполняться беспрекословно. Ведь в опере слово дирижера – закон.

Адам вздохнул и полез за жевательной резинкой, опять встретившись взглядом с Барфилдом, который теперь собирался съесть помидор. Он сделал гримасу и многозначительно кивнул на сцену. Адам сделал гримасу в ответ.

На сцене Шортхаус и Джоан, глядя друг на друга, сладкозвучно пели с небольшими диссонансами в ля-бемоль. Адам вдруг заметил, как слаженно играет оркестр, и у него снова вспыхнула злость на Шортхауса. Желая успокоиться, он отправил в рот третью пластинку жвачки. Жаль только, что эта штуковина быстро утрачивала вкус и становилась просто резинкой.

Затем к нему подошел режиссер Деннис Резерстон, меланхоличный, моложавый, в своей неизменной шляпе «трилби». С ним был черноволосый, мрачноватый молодой человек. Адам помнил, что он стажер, но в спектакле выходит только один раз в первом акте. Когда пекарь спрашивает, где Николаус Фогель, один из подмастерьев быстро вскакивает со скамьи и бойко отвечает: «Болен он». Дальше Котнер говорит: «Пошли ему Бог здоровья» и так далее. Так вот, роль ученика исполняет этот молодой человек.

– Ну что это за спектакль, в котором исполнители по несколько минут стоят неподвижно и поют, – брюзгливо произнес Резерстон. – Вы скажете: так заведено. Но подобные традиции надо ломать.

– Если они начнут двигаться, то могут сфальшивить, – доброжелательно заметил Адам.

– А что за фокусы вытворяет Шортхаус, – продолжил режиссер. – А сцена на лугу? Здесь эти чертовы подмастерья и секунды не могут устоять на месте. Им, наверное, кажется, что если они будут переминаться с ноги на ногу, это произведет впечатление веселого оживления. А для меня их ужимки выглядят как коллективный приступ белой горячки.

Адам собирался на это ответить, но музыка вдруг оборвалась.

– Ну что теперь? – буркнул Резерстон.

– Невозможно работать, за кулисами такой шум, – произнес Пикок с дрожью в голосе. – Пожалуйста, потише.

– Это он о нас, – удивленно проговорил Резерстон, понизив голос. – Ладно, в любом случае, мне пора идти.

Оркестр заиграл снова, и режиссер пошел прочь, сопровождаемый стажером.

Адаму не понравились нервозные нотки в голосе Пикока. Это предвещало взрыв. А он по опыту знал – срыв дирижера на репетиции грозит спектаклю провалом. Хоть бы Шортхаус помолчал некоторое время.