Анна Литвинова - Миллион на три не делится

– Макс? – в ужасе прошептала Настя.

В глазах ее отставленного поклонника застыли жалкие слезы.

– Ты убила меня, сука! – причитал он, хватаясь руками за грудь.

– Никто тебя не убивал, – презрительно буркнул дядька. – Ружье заряжено солью!

А Настя, оправившись от шока, склонилась к Максу:

– Так это ты?! То самое привидение?! И в Москве, и здесь, на кладбище?

Она в ярости схватила его за плечи:

– Чуть до инфаркта не довел, сволочь! А ну говори! Зачем? Какого ляда ты это затеял?

– Помоги мне, Настя, – жалобно заныл Макс, – у меня вся грудь горит!

– Перебьешься. Сначала скажи: зачем?

Макс на мгновение перестал скулить и прошипел:

– Затем! Затем, что меня никто не смеет бросать, ясно? А ты, фря, решила, что теперь кру-та-а-я! Что я тебе больше не нужен!

– И что? Ты думал, если я без денег, без работы и с расшатанными нервами – я к тебе вернусь?

– Ну разумеется! А кому ты еще будешь нужна, – презрительно проговорил он.

– Ты так думаешь? – усмехнулась Настя. – Ладно, проехали. Еще вопросец. Как ты в мой офисный компьютер пролез?

– Делов-то! – фыркнул Макс. – Взломать банк было куда сложнее. Но ты, сука, денежки куда-то перепрятала…

– В Швейцарию, Максик, в Люцерн. А тамошний банк тебе не взломать – кишочка тонка…

– Врача, Настена… Помоги…

– Мы еще не закончили. Долго ты тут, в деревне, ошивался? Где жил? Кто тебе помогал?

– Да никто мне не помогал! В лесу я жил, за кладбищем, в палатке! Тушенку жрал!

– Во дурак-то… – печально вздохнула Настя.

– Сама ты дура! И сучка! – злобно прокричал, почти не владея собой, Макс.

– Но, но! – взял парня за плечо дядя Петя. – Иди давай в дом, Настена!.. А с этим крокодилом я сам разберусь.

– Хорошо, дядь Петь… – пролепетала Настя.

Теперь, когда напряжение последних дней спало, она почувствовала, что силы на нуле и ее всю колотит – то ли от усталости, то ли от пережитого страха.

Она прижалась к дядькиной груди и прошептала:

– За что мне это? За что?

– За то, что ты сильная, Настька, – усмехнулся охотник.

– И… И что же мне теперь делать?

– Да ничего. Иди отдыхай. А с чудиком твоим мы сейчас побеседуем. Он мне бумагу подпишет, какую я ему скажу. Про все свои художества… Покажешь ее в Москве своему шефу. И будешь работать себе дальше.

– А я… а я думала, что у меня… галлюцинации, – вздохнула Настя, с отвращением глядя на унылую фигуру Макса, на валяющийся у его ног белый балахон…

Презрительно пнула босой ногой серый чулок и с усмешкой добавила:

– Тоже мне – человек без лица!

За окном басисто поют теплоходы и шелестят волны. Бухта закована в гранит набережной. Море – соль пополам с соляркой. Море – оно совсем рядом, оно родное – и в штиль, и в шторм.

А дома пахнет свежим хлебом, и вялеными ставридками, и немного нафталином.

Дед, по старой морской привычке, вставал с рассветом – «посмотреть, какой дует ветер». Он кипятил полный чайник воды, подметал в коридоре и ходил в булочную. Потом просыпалась Таня. Прямо в пижамке выбиралась на кухню – к теплым булкам и горячему чаю. Слушала уютный перестук ходиков и привычное ворчание деда: «Опять вчера в полночь явилась… Не выспалась. Зеленушка…»

Зеленушками назывались рыбешки, что водились в бухте рядом со стоком канализации. Их не ели даже кошки.

Таня отставляла свой чай и бросалась к зеркалу: неужели она и вправду зеленая? Убеждалась, что привычный «морской» румянец на месте, гневно взглядывала на деда, а тот снисходительно хмыкал, спрашивал:

– Все мужа ищешь… юнга?

Дед назвал внучку юнгой, когда она только родилась. Сейчас Таня выросла, но он упорно не хотел повышать ее в морском звании. Говорил, что даже до матроса не доросла.

– На работе задержали, – неуверенно отвечала деду Таня.

– Свисти-свисти, – фыркал дед. – А то мне с балкона не видно, чем вы там на лавочке занимаетесь…

На лавочке во дворе ничего особенного не происходило. Ну, обнимались, целовались, конечно.

Бабушка Таню за кавалеров не ругала. А вот дед сердился, цитировал Лермонтова: «И жить торопится, и чувствовать спешит…»

Бабушка выходила к завтраку позже всех. Зато всегда в свежем халатике, причесанная, губы чуть тронуты помадой. Тане всякий раз становилось стыдно за свою пижаму и лохматые со сна волосы. Дед улыбался жене, говорил ей: «Доброе утро!» Таня была готова отдать все на свете, чтобы кто-то посмотрел на нее так же влюбленно и так же нежно поздоровался с ней когда-нибудь утром…