Уильям Коллинз - Две судьбы

— Я сплю в смежной комнате. Позвоните, когда я понадоблюсь вам.

Мой спутник лег на другую кровать в комнате и заснул счастливым сном молодости. В доме стояла мертвая тишина. За окнами тихая песнь ночного ветра, поднимавшегося и стихавшего над озером и равниной, была единственным слышимым звуком. Таким образом, кончился первый день в гостеприимном шетлендском доме.

— Поздравляю вас, мистер Джермень, с вашим умением живописать словами. Ваш рассказ дал мне ясное представление о мистрис Ван-Брандт.

— Вам нравится портрет, мисс Денрос?

— Могу я говорить со своей обычной откровенностью?

— Конечно.

— Ну, откровенно скажу, мне не нравится ваша мистрис Ван-Брандт.

Прошло десять дней, и вот уже мисс Денрос приобрела мое доверие!

Какими способами убедила она меня поверить ей тайные и священные горести моей жизни, которые до сих пор я поверял только своей матери? Я легко могу припомнить, как быстро и тонко ее сочувствие слилось с моим, но не могу проследить временных рамок этого сближения, посредством которого она поняла и победила мою обычную сдержанность. Самое сильное влияние, влияние зрения, ей недоступно. Когда свет проник в комнату, мисс Денрос была закрыта вуалью. Во всякое другое время занавеси были задернуты. Экран стоял перед камином — я мог смутно видеть только очертание ее лица и больше ничего.

Тайну ее влияния, может быть, следует отчасти приписать простому и сестринскому обращению, с которым она говорила со мною, а отчасти тому неописуемому интересу, который сопровождает ее присутствие в комнате. Отец ее сказал мне, что «она вносит с собой воздух небесный».

Насколько мне известно, я могу только сказать, что она вносила с собой что-то, так тихо и непонятно овладевавшее моей волей и заставлявшее меня так же бессознательно повиноваться ее желаниям, как если бы я был собакой.

История любви моей юности, во всех ее подробностях, даже подарок зеленого флага, мистические предсказания бабушки Дермоди, потеря всех следов моей маленькой прежней Мери, спасение мистрис Ван-Брандт из реки, появление ее в беседке, встреча с ней в Эдинбурге и Лондоне, окончательная разлука, оставившая следы горя на моем лице, — все эти события, все эти страдания, поверил я ей так откровенно, как поверял этим страницам. И результатом этого были, когда она сидела возле меня в темной комнате, слова, сказанные с опрометчивой пылкостью женского суждения и сейчас написанные мной: «Мне не нравится ваша мистрис Ван-Брандт!»

— Почему? — спросил я.

Она ответила тотчас:

— Потому что вам никого не следует любить, кроме Мери.

— Но я лишился Мери тринадцатилетним мальчиком.

— Имейте терпение — и вы найдете ее опять. Мери терпелива, Мери ждет вас. Когда вы встретитесь с ней, вам стыдно будет вспомнить, что вы любили когда-нибудь мистрис Ван-Брандт. Вы будете смотреть на вашу разлуку с этой женщиной как на самое счастливое событие в вашей жизни. Я, может быть, не доживу, чтобы услышать об этом, но вы доживете и признаетесь, что я была права.

Ее ни на чем не основанное убеждение в том, что время еще сведет меня с Мери, отчасти раздражало, отчасти забавляло меня.

— Вы, кажется, согласны с бабушкой Дермоди, — сказал я. — Вы думаете, что наши две судьбы составляют одну. Все равно, сколько бы ни прошло времени и что ни случилось бы за это время, вы думаете, что мой брак с Мери только отложен и больше ничего?

— Я вполне в этом убеждена.

— Не знаю почему, но, кроме того, вам неприятна мысль о моем браке с мистрис Ван-Брандт?

Она знала, что этот взгляд на ее причины был отчасти справедлив, и чисто по-женски заговорила о другом.

— Зачем вы называете ее мистрис Ван-Брандт? Мистрис Ван-Брандт — тезка предмета вашей любви. Если вы так любите ее, зачем вы не называете ее Мери?

Мне было стыдно сказать ей настоящую причину — она казалась мне совершенно недостойной человека со здравым смыслом и решительного. Заприметив мою нерешительность, она настояла, чтобы я ответил ей, она принудила меня сделать это унизительное признание.

— Человек, разлучивший нас, называл ее Мери, — сказал я. — Я ненавижу его такой ревнивой ненавистью, что он сделал мне противным это имя. Оно потеряло для меня всякое очарование, когда произносилось его губами.

Я ожидал, что она станет смеяться надо мной. Нет! Она вдруг подняла голову, как будто смотрела на меня пристально в темноте.

— Как, должно быть, вы любите эту женщину! — сказала она. — Видите вы ее теперь во сне?