Морис Левель - Ужас

– Мосье председатель, – обратился адвокат, – я прошу, чтобы этот свидетель был немедленно вызван.

– Таково и мое намерение. В силу данной мне власти, я приказываю, чтобы свидетель, названный обвиняемым, был немедленно приведен в суд. Пусть один из сторожей отправится к мосье Леду, на улицу генерала Аппер, дом номер 14, и приведет его сюда. Объявляю перерыв.

Заявление Коша как громом поразило всех. Немногочисленные сторонники его торжествовали; остальные же не будучи в состоянии отрицать решающее значение подобного алиби, все же сомневались в его достоверности. Наиболее изумлены были присяжные и судьи. Они уже составили свое заключение после речи прокурора и не слушали речь защитника; теперь же, если Кошу удастся доказать свое алиби, все обвинение рухнет или, по крайней мере, будет сильно поколеблено. Что же касается адвоката, то он только повторял своему клиенту:

– Зачем же вы молчали столько времени, зачем раньше этого не заявили?

На что Кош давал все один и тот же неправдоподобный, а между тем правдивый ответ:

– Потому что я не мог говорить!

В течение часа в залах и прилегающих к ним кулуарах царило необычайное оживление. Это дело, сначала совершенно разочаровавшее публику своей банальностью, опять возбудило захватывающий интерес. Когда раздался звонок, все ринулись в зал. Невозможно было водворить порядок, и сторожа, не будучи в силах удержать толпу, впустили всех желающих. Наконец суд вошел, разговоры сразу прекратились, председатель приказал ввести обвиняемого.

Тогда, среди гробового молчания, к решетке приблизился сторож, поклонился и произнес:

– В доме № 14 на улице генерала Аппер мне сообщили, что мосье Леду, рантье, умер 15 марта текущего года.

Кош поднялся, лицо – бледнее смерти, схватился руками за голову, вскрикнул и упал, как подкошенный. Прокурор уже говорил:

– Мосье присяжные, мне кажется, совершенно лишнее указывать вам на всю важность подобного известия. Даже если бы мосье Леду мог явиться сюда и дать свое показание, обвинение сохранило бы всю свою силу. Теперь же, я надеюсь, вы не позволите смутить себя этим смелым алиби, благодаря которому подсудимый хотел заронить искру сомнения в ваши души. Я не нахожу нужным что-либо прибавить к моей обвинительной речи, но и ничего не беру назад. Вы будете судить, и, я уверен, вынесете без всякого снисхождения обвинительный приговор.

– Мосье председатель, – попробовал было возразить адвокат, но Кош, уже пришедший в себя, схватил его за плечи, несвязно говоря:

– Ради Бога… ни слова больше… Все кончено… Умоляю… Все кончено… кончено… кончено…

Присяжные, враждебно настроенные еще до перерыва, теперь недолго совещались. Через десять минут они вернулись в зал. На все вопросы они единогласно ответили: «Да, виновен», а на смягчающие вину обстоятельства дали единогласный ответ: «Нет, не имеются».

В момент произнесения приговора, Кош уже ничего не соображал и был близок к обмороку. Ужас охватил его. Он слишком поздно преодолел свой суеверный страх, и только теперь понял, что три месяца боролся с пустым призраком; теперь его могло спасти только чудо, но надеяться на это чудо было бы безумием. Наконец, он испытал весь ужас, какой только в состоянии испытать человек, чудовищный страх и отчаянный призыв к отлетающей жизни. Глаза его, жалкие глаза затравленного зверя, с завистью останавливались на лицах всех этих людей, которые выйдут сейчас на улицу, будут свободно вдыхать весенний чистый воздух, потом вернутся домой, к семейному очагу, у которого так отрадно отдохнуть от житейских невзгод и треволнений, подобно моряку, укрывающемуся от морских бурь в тихой бухточке, над которой мирно светят звезды.

Его мысли были внезапно прерваны чьим-то голосом, сначала доходившим до его слуха как неясный отдаленный шум, а потом прозвучавшим, как удар грома, когда он произнес:

– Онисим Кош приговорен к смертной казни. Затем до него долетело смутно.

– Дается три льготных дня, чтобы подать кассацию… Он почувствовал, что его выводят, что кто-то пожимает ему руку… И он очутился в своей камере, на постели, не отдавая себе отчета в случившемся, и заснул мертвым сном.

Ночью им овладел страшный кошмар. Будто он только что убил старика на бульваре Ланн. Он ползком пробирается к двери, спускается с лестницы и выбирается на улицу.

Холодный ветер режет ему лицо, он останавливается, точно пьяный, с дрожащими ногами и пустой головой; кругом тишина, ни шороха, ни звука. Дрожа, он поднимает воротник пальто, делает шаг, другой, останавливается на мгновение, чтобы ориентироваться среди ночной темноты, и идет дальше.