Эллери Квин: Чудо десяти дней

— Да, десять заповедей, — продолжал Эллери. — И что же писали в газетах? «Эллери Квин — величайший сыщик».

Эллери говорил тем же ровным, бесцветным голосом.

— Но интересно заметить, что, точно оценив меня и в результате позволив мне разыграть спектакль с десятью заповедями, вы невольно выдали себя в одном исключительно важном, просто фундаментальном аспекте, мистер Ван Хорн.

В глазах старика мелькнули искорки любопытства.

— Когда я поставил Говарду диагноз и определил его эмоциональный кризис как следствие психоневротического поклонения образу отца, то не думал, будто в этом можно усомниться. Но когда я расширил диагноз и представил стремление Говарда нарушить десять заповедей как осознанный бунт против величайшего в мире образа отца, то есть против Бога Отца, то, очевидно, ошибся. Ведь идея десяти заповедей вовсе не принадлежала Говарду. Это была ваша идея.

Отчего у вас зародилась и созрела именно эта идея, мистер Ван Хорн? Как вы до нее додумались? Почему десять заповедей? Вы могли бы изобрести сотни других идей и снабдить их необходимыми подробностями, чтобы произвести на меня впечатление. Но нет, вы выбрали десять заповедей. Почему?

Я отвечу вам почему, мистер Ван Хорн, и, по-моему, для вас это станет единственной новостью за все время нашего разговора. Сам выбор десяти заповедей помог мне понять вас до конца. Он мог бы и раньше стать надежным путеводителем по лабиринтам и закоулкам вашей души, если бы у меня хватило ума догадаться. И суть в ваших комплексах, а не в психологии Говарда.

В прошлом году, изложив свой напыщенный тезис, я попытался объяснить прокурору Шалански, шефу Дейкину и доктору Корнбранчу, зачем Говард выбрал это орудие — десять заповедей — для разрушения образа Бога Отца и вашего образа как его земной ипостаси. Я сказал, что, должно быть, подобная идея пустила корни в душе Говарда еще в раннем детстве… благодаря его семейному окружению. Ведь его приемная бабушка была одержима религией, ну и так далее. Но, если копнуть поглубже, окажется, что мой аргумент довольно слаб — применительно к Говарду. Ваша мать, мистер Ван Хорн, согласно вашей же версии, никогда не играла в доме активную роль и не влияла на близких, по крайней мере при жизни Говарда. Да ее и видно не было, никто не обращал на нее внимания и не интересовался, где она. Говарда воспитывали няньки и репетиторы, и преобладало их воздействие, а вовсе не вашей матери. К тому же, за ее исключением, никто в вашем доме не был особенно религиозен.

Но как обстояло дело с вами и вашим детским окружением, мистер Ван Хорн? С окружением, в котором вы росли и формировались в детские годы, когда впечатления и наглядные примеры особенно сильны? Ваш отец был странствующим евангелистом, религиозным фанатиком фундаменталистского типа. И он проповедовал, поклоняясь антропоморфному, мстительному, ревнивому Богу из Ветхого Завета. По вашим словам, он сулил адские муки вам и вашему брату, и вы оба, опять-таки по вашим словам, до смерти боялись его. Говард любил своего отца, мистер Ван Хорн, а вот вы вашего отца ненавидели. Из этой ненависти и родилась ваша идея десяти заповедей, с помощью которой вы, сами того не ведая, воспользовались орудием вашего отца. Вам захотелось убить его через пятьдесят лет после его смерти от апоплексического удара.

Потом Эллери уже торопливо заключил:

— По-моему, вывод ясен, мистер Ван Хорн. Вы убили Салли и навязали это преступление Говарду. Так что смерть Говарда — тоже ваших рук дело. А я помог вам совершить преступления, и мы оба, каждый по-своему, должны быть наказаны.

— Наказаны? — переспросил Дидрих. — Оба?

— Каждый по-своему, — повторил Эллери. — Вы погубили меня. Вы это понимаете? Вы меня погубили.

— Да, я понимаю, — ответил Дидрих Ван Хорн.

— Вы погубили мою веру в себя. Как я смогу снова сыграть роль маленького божка? Я не сумею. И не осмелюсь. Я не привык, мистер Ван Хорн, распоряжаться чужими жизнями. В профессии, которую я выбрал, ставки часто бывают высоки и на кону оказывается чья-то судьба, а если не судьба, то карьера или человеческое счастье.

Но из-за вас продолжать расследования стало для меня невозможно. Я обречен и никогда больше не возьмусь ни за одно дело.

Эллери смолк.

Тогда Дидрих кивнул и почти весело осведомился:

— А как быть с моим наказанием, мистер Квин?

Эллери отодвинул вращающееся кресло и открыл рукой в перчатке верхний ящик стола Ван Хорна.