Луи приоткрыл окно. Как раз напротив на высокой деревенской кровати лежал старик с открытыми глазами и слюнявым ртом, а вокруг его головы вился рой синих мух. В комнате стоял отвратительный запах, как от прокисшего молока.
— Не бойсь! Он тебя даже не узнает. Он уже десять дней все равно как живой труп.
У нее всегда был визгливый голос, и будь Дютто в сознании, он все бы услышал.
— Ма, а ты врача звала?
— В первый день. Он спросил, хочу ли я отправить его в больницу. Я не захотела. Никогда ведь не знаешь…
Малыша Луи окружили куры, такие же длинноногие, как те, которые копошились в этом дворе, когда он еще был малышом. Старуха отжала тряпки и, насилу выпрямившись, похожая на изношенный механизм, направилась к дому.
— Ты сытый? — спросила она.
— Нет.
— Где лежит хлеб, ты знаешь. А в шкафу соленая рыбешка.
Нигде с такой остротой не ощущаешь бедность, как в этой хибаре, хотя она и была окружена виноградниками с набухшими гроздьями. Все ставни были закрыты, некоторые даже заколочены — так здесь боялись света. Котята, смахивающие на больших крыс, разбежались при появлении Малыша.
— Сестру-то хоть видел?
— Давненько.
— Чем ты занимаешься, я не спрашиваю. Путного от тебя не дождешься.
Малыш Луи ничего не ответил, но ему сразу стало не по себе. Еду он приготовил сам. Он не помнил, чтобы здесь, как у других, садились за стол вместе; в этом доме, где каждый гнул свое, так ненавидели друг друга, что, слушая скандалы, можно было принять его обитателей за умалишенных.
Ссоры и сейчас было не избежать. А из-за чего?
Это даже трудно объяснить. Старуха бросила такую фразу:
— Подумать только, как это ты унюхал!
— Что унюхал?
— Да что Дютто помирает. Тебя сразу же принесло, да только ты прикидываешься, что денег тебе не надо.
— Поверь, я…
— А я знаю тебя как облупленного. Как заведутся у меня гроши, так ты тут как тут и станешь мне опять грозить, как делывал в четырнадцать лет.
У нее была удивительная память на такого рода вещи.
Она не забывала ни одного проступка сына, помнила даже, когда это произошло, дату, погоду, все мелочи.
История, о которой она вспомнила, могла показаться и драматической и забавной. В то время в Тулоне начали крутить первые американские фильмы, и Малыш Луи добирался в город, цепляясь за кузов грузовиков. Он и его товарищи только и знали, что играть в бандитов, и каждый таскал в кармане черную тряпку, которая могла сойти за маску.
И вот однажды Луи полусерьезно-полушутя появился в такой маске у матери в комнате, когда та одевалась, и приказал:
— Гони пять франков! Пять франков, или стрелять буду.
У него был всего лишь игрушечный пистолет «Эврика». А она ему припомнила эту историю десять лет спустя.
— Как только подумаю, что твой бедный отец отгрохает, бывало, девять или десять часов в шахте, а потом даже в кабачок не зайдет… Просто диву даюсь, как от него пошло такое семя!
Луи засвистел. Мать рассвирепела. Через открытую дверь виден был Дютто на кровати, с глазами, устремленными в потолок, и такими же застывшими чертами, как у старика с каменным лицом в Ницце.
Может быть, ему что-нибудь нужно? Вполне вероятно. Но как это узнать? Он же не в силах ни двигаться, ни говорить.
— До чего вредный, сволочь! — продолжала она. — Двадцать лет держал меня в служанках, да еще такое вытворял, что и сказать срамно. А теперь вот собрался на тот свет, а мне ни гроша не оставил. И как мне теперь жить, такой старой? Ведь я еле-еле из колодца ведро вытягиваю. А от такого сыночка, как ты, какой прок, коли никогда не знаешь, в тюрьме он или на свободе. Да и дочка, твоя сестрица, тоже хороша! Как стала хозяйкой бара, так и за мать не признает. Помню, на рынке притворилась, что меня не узнала. Ей, видите ли, зазорно, что мать фасолью торгует, покупателей скликает!..
Бьюсь об заклад, меня даже в богадельню не возьмут.
Она плакала, не переставая говорить, снова распаляясь. Такой он ее знал всегда. Знал также, что мать настрадалась в жизни. Быть может, в Лилле, когда пришли немцы, у нее было нервное потрясение?
С годами она все переносила тяжелее, и можно было представить ее жизнь вдвоем со старым Дютто, который слыл за самого подлого человека во всем Ле-Фарле и о котором еще тридцать лет назад говорили, что он «не такой, как другие».
— Послушай, ма!
— С чего это ты стал носить кольца? — На левой руке у него было кольцо, и это не ускользнуло от холодного взгляда матери. — Ты носишь кольца, как девчонка, и ты…
Читать дальше