Уолтер Саттертуэйт - Кавалькада

Но если я сокрушалась, что не сказала про госпожу Гроссман чуть раньше, эту ошибку было легко исправить, во всяком случае мне так казалось. Мы могли заехать в Байрейт на обратном пути в Берлин и поговорить с ней.

И мы действительно заезжали в Байрейт на обратном пути, только путь этот оказался совсем не такой, как мы предполагали. Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что путь этот был длинный и трудный. Когда мы туда приехали, я была слишком больна и ничем не могла помочь господину Бомону. Два дня провалялась в постели.

К счастью, Байрейт — маленький городишко, и люди, у которых мы останавливались, слышали о госпоже Гроссман — они-то и сообщили господину Бомону ее адрес. Пока я лежала, укутавшись в одеяла, то дрожа от озноба, то обливаясь потом, он пустился ее разыскивать.

Вернулся он под вечер. Ему пришлось идти туда и обратно пешком, а это километров двадцать.

Господин Бомон постучался ко мне, и я крикнула, чтобы он входил.

Он закрыл за собой дверь, взял стоявший у стены стул, поставил его поближе к кровати и сел.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

— Намного лучше, спасибо. — Так оно и было. Я даже умудрилась немного привести себя в порядок и уже не так сильно походила на жалкую бродяжку. — Вы с ней говорили?

— Да, — сказал он. — Фриделинда ей все передала.

— Фриделинда рассказала ей о Тиргартене?

— Она слышала, как это обсуждали родители.

— И госпожа Гроссман вам призналась?

— Да.

— Почему?

— Я рассказал ей все, что случилось. С нами, с фон Динезеном. С нацистами в Пассау. Она славная женщина. Она и представить себе не могла, когда разговаривала со своим братом, что он решится стрелять в Гитлера.

— Так это был ее брат?

— Да. Его зовут Петер Фридман. Он жил в Берлине. Последний год преподавал в университете.

— И как это было?

— Ночь на воскресенье Гитлер провел в Ванфриде. В понедельник утром госпожа Гроссман занималась с Фриделиндой английским. Тогда-то девочка ей все и рассказала: Гитлер встречается с фон Зеектом в пять в Тиргартене — поговорить о путче. По понедельникам госпожа Гроссман обычно звонила брату. Она позвонила ему вечером и рассказала обо всем, что узнала от Фриделинды.

— И на следующий день Фридман попытался убить Гитлера?

— Вместе со своим другом.

— Но зачем? Я хочу сказать, будь у меня сейчас винтовка, я и сама попыталась бы его укокошить. После всего, что случилось, у меня, думаю, есть достаточно основательный повод. Но почему Фридман так его ненавидел?

— После войны он три года жил в Мюнхене. Видел Гитлера, бывал на его выступлениях. Он считал его слишком опасным и думал, что его нельзя оставлять в живых.

— Но почему? Почему он так считал?

— Вы же сами видели Гитлера. И слышали. Я не еврей и не знаю, что может чувствовать еврей. Когда тебя так ненавидят. Думаю, это тяжело.

— В Германии живут сотни тысяч евреев, но они же не бегают с винтовками, пытаясь кого-то пристрелить.

— Нет. А этот попытался.

Несколько секунд я молча смотрела на него.

— И что теперь?

— Мы мало что можем. Фридман уехал из Германии. Вместе с другом.

— Куда?

— Госпожа Гроссман не знает. Думает, в Бразилию. Он ей позвонил в среду и рассказал, что сделал. Сказал, что на следующий день уезжает. Это было недели три назад.

— Но есть же документы. Паспорта. Визы. Сержант Биберкопф сможет его найти?

— Возможно. Только не думаю, что ему это нужно.

— Но почему?

— Фридман не какой-нибудь рецидивист. И не будет снова убивать. Да он никого и не убил.

— Вы расскажете об этом сержанту Биберкопфу?

— Я же с самого начала обещал, что расскажу.

— Но он полицейский. И может отнестись к Петеру Фридману совсем по-другому.

— Не думаю, что Биберкопфу захочется арестовать еврея за то, что тот покушался на главаря нацистской партии.

— Господи, конечно, нет. Нацисты раздуют из этого такое, верно?

— Думаю, — прибавил он, — Биберкопф с радостью спишет это дело в архив как нераскрытое.

Так оно и вышло, Ева.

Господин Бомон ничего не рассказал господину Куперу в Лондоне о Петере Фридмане. В Лондоне есть люди, причем влиятельные, которые явно симпатизируют нацистам. (Сначала я в это не верила.) Господин Бомон думал, что, если назвать имя господина Фридмана, кто-нибудь из них может об этом узнать и сообщить нацистам.

Итак, все кончено.

Я была ужасно многословна, и не только в этом письме, но и в предыдущем, в котором описывала свою встречу с этим лягушонком. С предыдущим письмом я уже ничего не могу поделать, разве что умолять тебя никому о нем не рассказывать.