Гари Ромен - Европейское воспитание

– Хм! хм! - подбадривает его Акакий Акакиевич, и они медленно начинают спускаться… Но Волга вдруг испускает такой крик, что оба приятеля взмывают к небу, изо всех сил махая своими старыми крыльями.

– О господи, я чуть не помер со страху! - каркает Илья Осипович. А у Акакия Акакиевича перья встали дыбом до самого клюва.

– Вон отсюда, стервятники! - кричит Волга и покрывается пеной от злости. - Разве вы не видите, что это русский солдат?

– О господи! - восклицает Илья Осипович. - Какая ужасная ошибка!

– Какое трагическое недоразумение! - подхватывает Акакий Акакиевич.

– Прости наши старые глаза, мать рек русских!

– Что с нас взять? Мы ведь уже на ладан дышим!

– Не могли бы мы чем-нибудь помочь ему, мать рек русских?

Но мать рек русских отвечает им на богатом и звучном русском языке таким страшным ругательством, что приятели в ужасе переглядываются, зарывают головы в перья и улетают в лес…

– Ничего страшного, - лепечет Илья Осипович, встряхивая взъерошенными перьями, - я и не думал, что матушка Волга умеет так выражаться!

– Я хочу уснуть и обо всем забыть, - с отвращением шепчет Акакий Акакиевич. - Клянусь своим родовым гнездом! Вот чему она научилась у паромщиков и казаков.

– Не горюй, мой маленький Васенька-Васенок, - нежно шепчет Волга, неся белокурого солдата на своих материнских руках. - Есть погосты намного печальнее Волги. Я отнесу тебя в укромный уголок, куда еще не ступала ничья нога, ни человека, ни зверя, в зеленые камыши одного островка, - и ты сам, мой Васенок, станешь волной, камышом, мягким песком и островом, что, в конечном счете, намного приятнее, чем служить удобрением для картошки или лука…

И она тихо поет ему старую казацкую колыбельную:

Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю…

Тихо смотрит месяц ясный

В колыбель твою. …

Позднее, когда они вышли пройтись по мосткам над замерзшим болотом, чтобы в синей ночи, под сверкавшим тысячами победных огней небом остудить разгоряченные головы, Янек спросил у Добранского:

– А ты любишь русских?

– Я люблю все народы, - сказал Добранский, - но не люблю ни одной конкретной нации. Я патриот, но не националист.

– А в чем разница?

– Патриотизм - это любовь к своим. А национализм - ненависть к другим. К русским, американцам, ко всем… В мире нарождается великое братство - мы обязаны немцам, как минимум, этим…

После Сталинграда несколько недель они жили в счастливом опьянении, и голод казался им не таким мучительным, а мороз - не таким жгучим. Но к концу февраля запасы продуктов окончательно иссякли. Янеку пришлось раздать свою последнюю картошку, и вскоре они вынуждены были рыться онемевшими руками в снегу в поисках каштана, желудя или шишки. По ночам братья Зборовские бродили по деревням, выпрашивая милостыню или угрожая, но всегда возвращались с пустыми руками, а пару раз их даже избивали изголодавшиеся крестьяне. Некоторые одиночки уже сдались немцам, доведенные до полного отчаяния партизаны выходили из леса и бросались под пули немецких дорожных патрулей… Но вскоре поползли слухи, что в лесу видели Партизана Надежду: главнокомандующий пришел, чтобы лично участвовать в борьбе. Они были убеждены в том, что слух правдив, поскольку такой поступок был в духе этого человека. Он имел привычку внезапно появляться там, где борьба становилась особенно трудной, и почти всегда вливался в ряды бойцов, когда их вот-вот могли покинуть надежда и мужество.

– Махорка божится, что видел его на железнодорожных путях, в том самом месте, где Кублай дал свой последний бой, - сообщил им Громада. - А потом он видел его в часовне Святого Франциска перед алтарем - там, где убили отца Бурака. И слышите: он был в мундире польского генерала - и это среди бела дня!

Добранский улыбнулся.

– Не знаю, видел ли его Махорка на самом деле или же он по обыкновению врет, - сказал он. - Но я знаю, что он здесь, среди нас, в этом я уверен.

Янек обнимал Зосю. Они сидели у костра, накрывшись овчиной, доставшейся им от Тадека Хмуры. Он посмотрел на студента с некоторой иронией: Янек уже начинал понимать, кто их легендарный командир. И теперь он знал, где тот прячется.

– Я сам видел его, - спокойно заявил он.

Громада застыл с разинутым ртом.

– Что? Где? Где ты его видел?

– Здесь. Я видел его здесь. Мало того, вижу его сейчас. Он сидит рядом с тобой.

Громада нахмурил густые брови.

– Слишком ты молод еще, чтобы подтрунивать над стариками, - пробурчал он.