Николас Мейер: Учитель для канарейки

— Ну и?

Свободной рукой она изобразила то, что последовало далее.

— Очень тихо я встала у него за спиной и вдруг — быстро и неожиданно — я сорвала его маску! — она ахнула и тут же прижала ладонь ко рту, то ли стремясь подавить болезненное воспоминание, то ли опасаясь разбудить возлюбленного. — Он тотчас же повернулся. Ах, это лицо! Даже если я доживу до тысячи лет, как я смогу забыть его? — Кристин повернулась ко мне, ища поддержки и подтверждения. — Вы знаете, мсье. Вы видели.

Я кивнул, но она этого не заметила, полностью погруженная в воспоминания.

— Но куда ужаснее лица, еще более изуродованного яростью и изумлением — были звуки, исходившие из его горла! Это уже не был его прекрасный голос, это вообще не походило на голос, вместо него звучал какой-то жуткий визг! Он упал на землю и корчился у моих ног, разевая рот, но издавал только мяукающие стоны и придушенные… — она замолчала, ища слова, и только приоткрывала и снова закрывала рот, подобно золотой рыбке. Мифруа ждал, сам пораженный до глубины души. — Наконец, он протянул ко мне дрожащую руку. Я знала, чего он хочет. Что ему необходимо. Я ведь все еще держала маску в руке. Механически я протянула ее ему. Вы бы тоже это сделали, увидев его. Он был жалок, как какой-нибудь нищий калека, спящий под Новым мостом, но безобразнее любого из них, проклят, наказан этим лицом, которое ужаснуло бы и слепого. Ослабевшей рукой он взял у меня маску и не без труда сумел приладить ее назад на изувеченное лицо. И стоило ей вернуться, он словно бы снова стал самим собой. Он поднялся на ноги, сперва придерживаясь за стол, потом отступил от него и шагнул в мою сторону, покачиваясь, как пьяный. Я слышала, что он что-то шепчет, пробуя, убеждаясь, что его голос восстановился вместе с фальшивым лицом.

Потом он заговорил снова — и голос его был звучен и красив, как прежде, но полон пугающей ярости. «Ты довольна?» — кричал он так, словно у него разбивалось сердце. «Ты узнала мою тайну! Ты довольна? Ты знаешь, чего мне это стоило — видеть, как ты смотришь на меня, мне — любящему тебя не меньше, чем ночь боготворит день?» Меня трясло, пока я выслушивала эти причитания, и я не знала, что ответить. «Дни, недели, целые годы я спокойно жил в своем царстве вечной ночи, и мне ничего не было нужно — пока я не услышал тебя! » Он захлебнулся этими словами, словно утопающий, когда вода захлестывает его легкие. «Пока я не услышал тебя, и тогда мое сердце треснуло, словно колокол, отзвонив твое имя!»

«Чего вы хотите от меня? — спросила я, всхлипывая, и от жалости, и от страха. — Что я должна сделать?»

«Моя опера закончена, — нетерпеливо объяснил он. — Я ведь тебе говорил, что скоро завершу ее. Это труд всей моей жизни. Я хочу, чтобы ты исполнила ее вместе со мной. Только твой голос способен отдать должное моей героине».

«А потом ты отпустишь меня?»

Вопрос как будто привел его в изумление. «А куда ты хочешь идти? — спросил он. — Здесь есть все, чего бы ты ни пожелала».

Когда я объяснила, что хотела бы вернуться домой к Матушке Валериус, он пришел в волнение, и принялся носиться назад и вперед по комнате. «Ты обманываешь меня! — кричал он. — Не к старой даме ты стремишься!» Когда я снова потребовала, чтобы он отпустил меня после того, как я спою, он толкнул меня на кровать и вскричал: «Твой дом здесь! Здесь ты будешь моей невестой, моей королевой, отныне это будет наш с тобой дом!»

Вы можете себе представить, как я испугалась, ибо, увидев его истинное лицо и наслушавшись его напыщенных речей, я поняла, наконец, что мой ангел безумен. Он уже совершил убийство ради меня, кто знает, не совершит ли он новое убийство?

И все это время все вокруг нас тряслось, а он сжимал кулаки, с угрозой воздевал их к потолку своего домика, и ревел, словно какой-нибудь дикий зверь в лесу. Наконец, я поняла, что есть только один способ успокоить его, и согласилась исполнять его оперу.

В палате повисло долгое молчание. Виконт снова пошевелился во сне, и из благодарности за это невольное вмешательство она запечатлела на его лбу горячий поцелуй.

— Его работа не из коротких, и у нас ушло на нее немало времени, ибо автор оказался чрезвычайно требователен, но я чувствовала, что мои старания успокаивают и удовлетворяют его. Слышать собственную музыку, очевидно, было для него возвышенным наслаждением. Должна признать, его опера оказалась столь же прекрасна, как он и обещал мне. Но я все еще была ужасно испугана и вынуждена прерываться время от времени, хотя композитор давал мне поблажку более чем неохотно. Очень быстро он терял терпение и выводил меня из ступора. Столь одержим он был стремлением завершить представление, что к усталости моей и страхам он был вполне безразличен.