Буало-Нарсежак: Солнце в руке. Полное собрание сочинений. Том 11

Он говорил о марках не как торговец, а как художник, которого мысли о расставании со своими картинами приводили в отчаяние. Он все время потирал руки под пристальным взглядом своего кота, восседающего на столе. Этот кот, весь черный за исключением небольшого белого пятна на грудке, был вылитый Бернар, как если бы природа, слепив вначале человека, затем, смеха ради, вылепила из остатков этого маленького волнующего двойника.

Окна были постоянно завешаны тяжелыми шторами, и только люстра освещала комнату, в которой находилась пара кресел, расположенных вокруг стола подобно двум внимательным слушателям. Никаких пепельниц, лишь серый телефон, пинцеты, лупы да каталог. Приглушенный таким образом внешний мир входил сюда только под видом пестрых картинок, цена на которые произносилась исключительно шепотом. И клянусь, без преувеличений, Бернар Вошель был специалистом, сравнимым лишь с ювелирами, трясущимися над драгоценными камнями в Амстердаме, Лондоне, Нью-Йорке, но тогда я этого еще не понимала.

Мне он казался смешным с его привычкой вытирать дверные ручки, покидая свое убежище. В карманах у него был внушительный запас бумажных платков. Быстро и немного смущаясь, он протирал щеколду, затем комкал бумажку и бросал ее на потеху Принцу. А тот набрасывался на нее, кусал, гонялся за ней, подпрыгивая всеми четырьмя лапами. А иной раз он медленно приближался к смятой бумажке, выгнув спину, вытянув хвост и оскалив зубы, подобно убийце. Бернар говорил посетителям: «Он любит играть. А вы любите котов?» И чтобы сделать ему приятное, те отвечали «да». Я тоже сказала «да», но побаивалась Принца. Сидя на краешке стола и грациозно обвив лапы хвостом, он рассматривал меня с холодным безразличием, и поскольку я не опускала глаз, он медленно прикрывал веки, пока не оставалась лишь слегка различимая щелка, сквозь которую сочился ярко-зеленый взгляд.

Я была чужой. Он почувствовал еще раньше меня, что однажды этот дом станет моим. По просьбе Бернара я приходила сюда очень часто заниматься его перепиской под тем предлогом, что сам он терпеть не мог писать, а прежде всего затем, чтобы заманить меня к себе. И по какой-то незначительной причине он в один, прекрасный день уволил свою секретаршу. Ничем не занятая, подталкиваемая матерью, ободряемая — весьма ненавязчиво — госпожой Вошель, я приняла предложение Бернара, но с двумя условиями: я буду помогать ему на добровольных началах, поэтому ни о каком вознаграждении не может быть и речи, и второе — я буду приходящим посетителем, то есть могу быть свободна в любое время.

Он согласился на все. А я не заподозрила подвоха. Два раза в неделю, по вторникам и пятницам, я устраивалась за машинкой в маленькой комнатке, прилегающей к кабинету, и отпечатывала письма, записанные на диктофон. Иногда Бернар приглашал меня в свой кабинет и знакомил с каким-нибудь особенным клиентом, будто стараясь крепче привязать к своей работе, и я легко догадывалась, что он гордился мною, моей красотой (да простят мне такую нескромность), моей манерой одеваться — очень просто, но с врожденной элегантностью, которую я унаследовала от отца. Он позволял себе называть меня Кристиной в присутствии посетителей, слегка непринужденно и с некоторой двусмысленностью, что и явилось причиной нашей первой ссоры. Она вспыхнула сразу же после ухода Доминика.

— Но я же не могу всякий раз называть вас мадемуазель Роблен, — извинился он.

— В таком случае, — ответила я, — в присутствии посторонних не называйте меня вообще никак. Или же говорите: моя помощница.

Принц тихо слушал, изящно облизывая свою лапку, но мне показалось, что он приоткрыл один глаз, когда Бернар, который никогда ни о чем не догадывался, объявил: «Господин Доминик Делапьер».

У меня тоже не возникло никаких предчувствий. Конечно же Доминик был красив, молод, шикарно одет, с изысканными манерами, к тому же белокурыми волосами напоминал легендарных викингов. Он тоже коллекционировал марки, что казалось мне совершенно недостойным занятием для свободного человека. Не знаю, как это лучше объяснить. Бернар ведь тоже занимался марками, но он не тратил попусту время, вклеивая их в альбом. А Доминик — да; тот был увлеченным коллекционером и, должно быть, по вечерам сидел, склонившись над этими виньетками с лупой в руках, и подсчитывал количество зубчиков, а почему бы и нет? Я так хорошо представляла его за рулем «порше», а вместо этого он был поглощен занятием, достойным лишь стариков, и сдерживал дыхание, чтобы не дай Бог не попортить эти ценные картинки.