Элен Макклой - Две трети призрака

— А вы откуда знаете?

— Ваш взгляд, когда вы узнали, что Амос был всего лишь половиной человека. — Лептон откровенно изучал ее. — Ну и как это… Спать с двумя третями призрака?

Филиппа вздрогнула и закрыла лицо руками.

— Я не призрак, — прошептал Лептон. Он обнял ее, и Филиппе показалось, что она теряет сознание.

— Морис… — прошептала она и отпрянула. Ей почудилось какое-то движение. Подняв глаза, Филиппа увидела в дверях Веру. Злобное торжество светилось в ее глазах.

Прежде чем они успели опомниться, Вера исчезла.

В два часа дня Бэзил выехал на дорогу, которая вела к дому Амоса Коттла. Он попросил Эммета Эйвери подъехать туда к трем, и таким образом у него был час общения с таинственным призраком.

Ключ Бэзил взял в полицейском участке. Он открыл дверь и был оглушен царившей в доме тишиной, хотя Тони предупредил его о звуконепроницаемых стенах. У Бэзила была своя теория. Он считал, что недостатки современной литературы — результат городского шума. Шелли никогда бы не написал свое стихотворение о жаворонке, если бы за его окном работал пневматический бур, а в доме напротив на всю улицу орало радио. Амосу было доступно то, что только немногие нынешние писатели могли себе позволить — тишина. К тому же он жил один. В этом доме на Амоса нисходило вдохновение.

И в этом доме Амос был несчастлив. Он заглушил отчаяние алкоголем и писал романы, которые спровоцировали публичную грызню критиков. Теперь, когда Амоса уже не было в живых, Бэзилу казалось, что дом заполнен неуловимым эхом прежних звуков. Вот если бы у него был какой-нибудь сверхчувствительный прибор, чтобы пробиться в прошлое и услыхать вчерашние голоса. Бэзил чувствовал, что дом хочет о чем-то ему рассказать.

Огромные окна как бы увеличивали комнату. Солнечный зимний день сиял совершенной белизной на фоне лазурного неба. Бэзил медленно обвел взглядом стены. Причудливое окно над камином привлекло его внимание. В нем была какая-то нарочитая алогичность, и оно производило зловещее впечатление, словно тщательно продуманное сумасшествие. Наверное, и дом, и мебель были выбраны Тони, который считал важным внешний вид манекена. Ни одна вещь ничего не говорила Бэзилу Виллингу о живом человеке.

В корзине для бумаг Бэзил обнаружил смятую салфетку с коричнево-красными пятнами. Кровь? Присмотревшись, он понял, что это следы губной помады необычного оттенка, слишком яркого для большинства женщин. Но не для Филиппы Кейн. Такую же помаду он видел на ее губах сегодня утром. Конечно, это ничего не доказывает, но может навести на размышления. Очевидно, Амос не был так одинок, как говорили Тони и Гас.

Бэзил быстро осмотрел кухню. Амос явно не был эпикурейцем. Ни в холодильнике, ни в шкафу ничего экзотического. Никаких соусов и приправ. Национальность Амоса перестала вызывать у Бэзила сомнения. Только американец может пить бразильский кофе и есть черствый хлеб, когда даже в супермаркетах продукты на любой вкус.

Бэзил не рассчитывал найти какие-нибудь существенные улики в доме Амоса, но не мог и предположить, что их не будет вовсе. Осталось осмотреть стол и книжные полки.

На полках в гостиной на самом видном месте стояли разные издания книг Амоса. Здесь же — альбом с фотографиями и папки газетными вырезками, расположенными в хронологическом порядке.

Верхний ящик стола поразил Бэзила идеальным порядком. Стопки бумаги, копирка, большие и маленькие конверты, ручки, карандаши, ластики, неоплаченные и оплаченные счета, налоговые квитанции, чековые книжки. Во втором ящике лежали папки, на которых было написано: «Договоры» и «Письма». В третьем — напечатанная под копирку рукопись, четыреста двадцать одна страница, в голубой папке с надписью: «Два края земли. Роман. Амос Коттл».

Наверное, это та самая рукопись, о которой говорили Гас и Тони. В ней не оказалось ни одной, даже незначительной, правки. Очевидно, Амос еще не успел посмотреть ее. Интересно, он сам ее перепечатывал или отдавал машинистке?

В других папках в этом ящике были рукописи уже напечатанных книг и сценариев. На каждой стояла дата. Первый сценарий был предназначен для январской передачи, а вся программа рассчитана на тридцать девять недель, исключая период отпусков.

Где же черновик романа, который Амос только что начал писать? Где его заметки и неопубликованные рассказы?

Бэзил начал с писем. Все они были деловыми. Ничего личного. Едва ли следовало рассчитывать на сентиментальность человека, потерявшего память. Эмоции — так или иначе продукт памяти, и они накапливаются по мере того, как идут годы. Амос же был ребенком, далеким от мира взрослых чувств.