Пьер Сувестр - Пустой гроб

Положительно, в тот день Себастьян Перрон был в отличном расположении духа; посмеиваясь, он возразил:

— А с чего вы взяли, что это истец? Может статься, этот незнакомец попросту хочет со мной познакомиться.

— Господин председатель шутит, — заметил судебный исполнитель и на мгновение исчез, чтобы узнать имя посетителя.

Вскоре он вернулся:

— Господин председатель был прав — похоже, этот человек хочет поговорить с вами не как с судьей, а как с лицом частным.

— Как его зовут? — осведомился Себастьян Перрон, который уже успел закатать рукава рубашки и надевал мантию черного шелка для предстоящей аудиенции.

На сей раз судебный исполнитель знал имя посетителя:

— Господин Немо.

Себастьян Перрон замер, в растерянности.

— Вы шутите? — спросил он с явным неудовольствием.

— Я никогда не посмел бы, господин председатель, — смутился судебный исполнитель. — Посетитель, ожидающий в приемной, так и сказал: «Доложите: Немо ». Что я и сделал.

Себастьян Перрон слегка побледнел, раздумывая, как ему лучше поступить.

Судебный исполнитель говорил правду — сомневаться в этом не приходилось. Он повторил то, что ему велели; ему и в голову не пришло, что Немо значит «никто»; назвавшись Немо, незнакомец избрал нарочито фамильярный и мало приличный способ уведомить председателя палаты, что не намерен сообщать свое настоящее имя.

Задумавшись на минуту, Себастьян Перрон распорядился:

— Впустите этого господина.

Через несколько секунд в кабинет председателя палаты вошел скромного вида мужчина с непритязательными манерами; он отвесил судье низкий поклон, дождался, чтобы судебный исполнитель прикрыл за собой дверь, и только потом заговорил.

Странный вид был у этого человека, в нем не было ничего озлобленного, но робел он отчаянно. В смущении он теребил в руках свою каскетку.

Напустив на себя строгий вид, Себастьян Перрон молча смотрел на него и ждал объяснений.

Наконец, призвав на помощь все свое мужество, вошедший заговорил:

— Господин председатель, господин Себастьян Перрон, это ведь вы самый и есть, не так ли?

— Да, — ответил судья.

— Ей-богу, — продолжал незнакомец, — я был уверен, что не ошибаюсь; я узнал бы вас в числе тысяч, хоть и прошло столько лет, столько долгих лет…

Себастьян Перрон не прерывал своего собеседника, пытаясь угадать, к чему он клонит. «Наверно, какой-нибудь нищий, — решил он, — когда-то я подал ему милостыню, и теперь он явился за новой данью».

Выдвинув это предположение, судья тут же в нем усомнился — незнакомец не был похож на просителя.

Одет он был скромно, но держался с достоинством; решившись прервать молчание, он неожиданно спросил:

— Да ты, я вижу, не узнаешь меня?

Судья поднялся.

— Сударь, что значит эта фамильярность, почему вы обращаетесь ко мне на ты? Я согласился принять вас, но надо же…

Но тут он резко остановился, все разом переменилось.

Лицо Себастьяна Перрона расцвело улыбкой, засияло, а все от того, что незнакомец произнес одно имя, всего лишь имя, но оно-то и вызвало глубокое удивление и неописуемую радость нашего судьи.

Этот человек сказал:

— Мариус!

Вмиг Себастьян Перрон подбежал к незнакомцу, стал жать ему руки.

— Возможно ли?.. Мариус! Мариус! Ах, дружище, до чего же я рад тебя видеть.

— Знаешь, — признался судья, разглядывая Мариуса с ног головы, скажу откровенно: я бы тебя не узнал. Само собой, ты не постарел, но ты чертовски переменился.

— Путешествия, колонии, уклончиво отвечал тот кому обращался судья.

— Что верно, то верно, — согласился Себастьян Перрон, — ты ведь поступил в колониальную пехоту, ты воевал?

Да, — ответил его собеседник, потом добавил. — А я следил за твоей карьерой издалека по газетам… Как радовался я всякий раз, как ты получал повышение; я говорил себе: браво! Малыш Себ преодолел еще одну ступеньку.

На глазах у судьи выступили слезы.

— Ах, Мариус! Мариус! — воскликнул он. — Ты только что назвал меня Себ — просто Себ, — как когда-то, значит, ты помнишь?

— Помню ли я! — отвечал его собеседник. — Да ведь ты был единственным моим другом в целом мире, старина; я не мог забыть сокровенных подробностей нашего такого счастливого детства… Мне-то самому, — продолжал он, — далеко не всегда везло, но я знал, что жизнь тебе улыбнулась, ты сделал прекрасную карьеру, ты по-прежнему молод, красив, тебя любят женщины.

Тут судья помрачнел.

— Увы! — сказал он. — Ну думай, что моя жизнь так уж счастлива. Я страдал, да и теперь еще, бывает, страдаю. В моей жизни случались драмы, — добавил он, понизив голос, — когда-нибудь я расскажу тебе об этом.