Поль-Луи Сулицер - Ориан, или Пятый цвет

— Крайне признателен, — сказал Кастри, подходя к нему. Огромное вам спасибо.

— Я обещал сделать все возможное. Октав вот-вот появится. Он любит вечера поэзии.

— Поэзии? — удивился Кастри. — О какой поэзии идет речь?

— Каждый из приглашенных в течение вечера будет декламировать. Сегодня мы остановили свой выбор на Рембо. Дамы, присутствующие здесь, без ума от него.

— А эти молодые женщины тоже поэтессы?

Кастри показал на двух бирманок: Шан в красном полупрозрачном платье, позволявшем видеть ее совершенные ноги, и Сюи, ее младшую сестру, с чертами, может быть, не такими тонкими, но с удивительно чувственным ртом.

— Вы не поверите, но это диво в алом шелке может прочитать «Сезон в аду» без малейшей ошибки. Помните? «Красоту усадив на колени, я над ней надругался». Ну а что до ее сестры — она во Франции лишь несколько недель, но я уверен, что к лету она будет знать поэзию Рембо лучше, чем мы с вами.

Шан подошла к ним и что-то прошептала на ухо Ладзано, который кивнул и сделал знак Кастри.

— Орсони ждет нас в укромном местечке… Пойдемте…

Они прошли через анфиладу комнат, залитых «дневным светом», затем по широкому коридору, увешанному зеркалами, Остановились перед обитой черной кожей дверью. Она открылась, проем загораживали широкие плечи Октава Орсони, спокойно любовавшегося результатом своей работы.

— Я закончил ее обивать до наступления ночи, — низким голосом пояснил корсиканец, явно думая о чем-то своем. — Идиотское суеверие. Вот и генерал де Голль умер то ли перед пиковой дамой, то ли перед пиковым тузом, в Коломбе. Он, может быть, и не видел, как они появились! Вообще-то до генерала мне нет дела… В моем пантеоне — один лишь Бонапарт, то есть Наполеон!

Он пожал руку Кастри и указал ему на кресло. Ладзано остался стоять.

— Не будем терять времени, — начал Орсони. — Дела с АЭС, кажется, застопорились, но колесо пока, хотя и со скрипом, все же вращается. Правительство еще пересмотрит свое решение, не так-то легко отказаться от рынка, сулящего двадцать миллиардов. Напомню, кстати, что у нас сейчас предвыборная кампания и что…

— Разумеется, — прервал его Кастри. — Но похоже, Жилль Бризар готов идти до конца.

— Это нам известно. Но будьте спокойны, запальчивость его до добра не доведет.

— Что вы хотите сказать?

— Да так, предполагаю, — с загадочным видом ответил Орсони.

«Крестный отец» выдвинул ящик стола, порылся в нем, достал копию протокола соглашения, подписанного восемью месяцами раньше в Рангуне, Молча прочел.

— Так вот, — продолжил он, — я попробую все исправить при условии, что буду единолично вести переговоры как с французским правительством, так и с бирманцами.

— Даже с бирманцами?

— Несомненно. Мы уже не помогаем развивать экономику. Дело, как вы, наверное, заметили, приняло политический оборот. На этой стадии ваши финансовые советники ни к чему.

Кастри под думал о Марке Терренёве, своем человеке, который с самого начала разрабатывал этот проект. Как объявить ему, что еще не все потеряно, но в нем самом больше не нуждаются?

— А габонская сторона?

— Габонцами займусь тоже я, — коротко ответил Орсони. И, не дав Кастри возразить, он добавил: — Сами понимаете, мое вмешательство будет не бесплатным. Моя фирма запрашивает десять процентов от конечной наивысшей цифры.

— Десять процентов от двадцати миллиардов?

— Соображаете вы быстро, — любезно заметил Орсони.

Ладзано вышел из комнаты и присоединился к любителям поэзии.

А на улице, на тротуаре по нечетной стороне домов, прогуливался Гаэль Ле Бальк, незаметно следивший за дверью дома номер 96. Он уже собирался покинуть свой пост. Информация на сегодняшний вечер была: он видел, как к восьми часам при был Орсони, чуть позже на кнопку домофона нажал Кастри. В какой-то момент ему показалось, что его засекли, так как некий мужчина, стоя у окна, казалось, наблюдал за улицей и его внимание, без сомнения, привлек бродивший по ней незнакомец. Ле Бальк был слишком далеко, чтобы признать в этом мужчине Ладзано.

«Орсони и Кастри — неплохая улика, — подумал молодой полицейский. — Ориан будет довольна».

Оседлав свой мотороллер, он резко тронулся с места. На первом же перекрестке его чуть было не сбил мчащийся на полной скорости великолепный «фасель-вега». Но еще больше его поразил вид водителя. На нем были широкополая шляпа, красный шейный платок и черные очки, неподходящие для езды в такое время суток. Круто свернув, «фасель-вега» помчалась дальше. Ле Бальк спросил себя: а не погнаться ли за ним? Он притормозил, поколебался, потом прибавил газу. И хорошо сделал. Красивую машину он увидел припаркованной прямо перед домом номер 96. Переведя глаза на дверь, он успел увидеть черную накидку, исчезающую в вестибюле, и белую прядь волос, выбившуюся из-под широкой шляпы. Он постарался припомнить мельком замеченное лицо водителя, которое вызывало какое-то смутное воспоминание. Он решил остаться и ждать, записал номерной знак автомобиля. Швейцарский номер с гербом Женевы сверху. У этого болида, созданного для наслаждения скоростью и легкостью вождения, были чистые линии, внутри фосфоресцировала приборная панель с тахометром, спидометром, указателями уровня масла и температуры воды; два места спереди, одно — сзади. Не машина, а само совершенство. Ее владелец мог бы рассказать, что эту модель сотворил Жан Данино, брат Пьера Данино — знаменитого автора «Записок майора Томпсона». Нет сомнения, что вечерний посетитель, с нарушением припарковавший свою машину перед домом на улице Помп, любил все красивое: машины и женщин. Полицейский испытал страшное искушение составить протокол о нарушении, вызвать бирманку и спросить, кому принадлежит машина. Однако, подумав, отказался от идеи, опасаясь насторожить владельца. Кто знает, может быть, его заприметили раньше? Он напомнил себе наставление Ориан, внушенное ей Эдгаром Пенсоном: видеть и не быть видимым.