Джемма О'Коннор - Хождение по водам

Я продолжал преподавать и оставался священником, однако за это время ни разу не заглянул себе в душу и не задал вопрос: что я творю, как живу? Вот это я и называю извращением.

А потом я встретил Консуэлу. Мне присвоили почетную степень испанского университета, и посол в Риме дал в мою честь прием. Сборище получилось довольно многолюдное. Посол был примерно моего возраста, аскетической внешности, прекрасно одет. Стоя рядом с ним, я чувствовал себя крестьянином. Помню, как повернулся, когда объявили о приходе его жены. И меня посетило нечто вроде предчувствия. Вот она, моя судьба. Консуэла стояла в дверях и высматривала мужа. И вдруг зал словно опустел. Женщина сделала шаг – мне показалось, прямо в мои объятия. Наши глаза встретились, и она подошла к нам. Весь остаток вечера мы говорили только друг с другом. На следующий день я отправил послу и его жене благодарственное письмо. Она ответила, и между нами завязалась переписка. Время от времени я с ней встречался, но только в обществе, на людях.

С того момента как мы с ней познакомились, прекратилось мое распутство. Я оставил орден, хотя его глава уговаривал меня не уходить. Он знал, какую я вел жизнь, но считал, что ко времени освобождения от обета я образумлюсь – в то время на это требовалось несколько лет. По-видимому, это больше, чем что-либо иное, укрепило меня в моем намерении. И, самое удивительное, расставшись с саном священника, я сам наложил на себя обет безбрачия. Подыскал небольшую квартирку в Трастевере. Продолжал преподавать в университете и не виделся с Консуэлой с глазу на глаз, пока через два с половиной года она сама не заглянула ко мне.

Ее мужа на следующей неделе переводили в Лондон, и она пришла попрощаться. На ней были бежевые брюки, белая рубашка на плечи наброшен светло-серый кашемировый свитер. В ушах крохотные жемчужинки, на плече – большая сумка. Стоило ей переступить порог, и у меня возникло то же чувство, что в посольстве в день нашего знакомства. Но на этот раз она в буквальном смысле оказалась в моих объятиях. И не ушла от меня.

Когда разразился скандал, прежний орден пришел мне на помощь – каким-то образом выхлопотал почасовую должность в Гарварде. Три года, тысяча дней невероятного счастья] Она стала моей жизнью, родной душой. Любовь окутывала нас и защищала от мира. Мы жили словно в мыльном пузыре, отделенные от всех остальных, и считали, что так будет продолжаться вечно.

Но однажды в мой кабинет заглянула молодая ирландка. Она искала другого профессора и перепутала двери – так по крайней мере она объяснила. Мне предстояло вести занятие в их корпусе, и я вызвался показать ей дорогу. Когда мы спустились во двор, она помахала сидевшему на траве приятелю. Мы пошли на факультет втроем, но в пути он попросил разрешения сфотографировать свою подружку со мной, настоящим гарвардским ученым. Я был польщен.

Через два дня снимок появился в «Бостон глоб», с полным описанием скандала трехлетней давности. И тут же увеличенные снимки взрослых детей Консуэлы в младенческом возрасте. Пресса буквально пригвоздила мою милую к позорному столбу. Приводились мельчайшие детали ее предательства: как она бросила светскую жизнь, выдающегося мужа, троих детей. Репортеры расстарались на броские заголовки. Помню, я, как обычно, шел на факультет… Ничего не ведая, купил газету и немедленно бросился домой. Консуэла пришла в ужас. Мы заперлись в квартире и пять дней не выходили из дома. А журналисты тем временем обложили нас осадой – брали интервью у соседей и у моих студентов, что-то кричали через закрытую дверь.

Потом у нас кончилась еда. Я оставил спящую Консуэлу в постели, а сам в шесть утра поехал в круглосуточный супермаркет. Но моя вылазка не осталась незамеченной: та самая девица, которая заварила всю эту кашу, видимо, засекла, как я уезжал, зашла в подъезд и принялась колотить в дверь и кричать Консуэле сквозь замочную скважину всякую чушь. Вышел сосед, обругал журналистку, между ними завязалась потасовка. Консуэла выскользнула через заднюю дверь и побежала по служебной лестнице на крышу. Когда я возвратился, она лежала на земле. Мертвая. Вокруг столпились соседи. – Джон Спейн поднял голову. – Она была на пятом месяце беременности.

Старик замолчал. Рекальдо набрал полную горсть плоских камешков и принялся швырять в воду.

– И оттуда ты приехал прямо сюда? – спросил он наконец.

– Не совсем. У меня случился нервный срыв. Восемнадцать месяцев я валялся в бостонской больнице, пока приятель главы моего бывшего ордена не вытащил меня оттуда. Мне сняли маленький домик в окрестностях Чатема на Кейп-Коде. Это было жилище китобоя у самой кромки воды. Как-то раз я обнаружил в саду гниющую весельную шлюпку и спросил у хозяина, не могу лия ею воспользоваться. Он познакомил меня со старым рыбаком, тот починил мне суденышко. И он же научил меня управляться с веслами и ловить рыбу. Уезжая, я прихватил ее с собой. Пошли, – предложил Спейн, – покажу тебе кое-что.