Элизабет Джордж - Прах к праху

Я все еще такая же, и не без причины. Но во мне появилось и что-то новое. Я не могу это определить. Но ощущаю каждый раз, когда беру газету, читаю статьи и знаю, что впереди маячит суд.

Поначалу я говорила себе, что меня уже тошнит от заголовков. Что я устала читать про это проклятое убийство. Мне надоели лица участников, пялившиеся на меня со страниц «Дейли мейл» и «Ивнинг стандард». Мне казалось, я смогу избежать этой мерзости, читая только «Тайме», потому что в одном я точно могла рассчитывать на «Тайме» — на ее приверженность фактам и решительный отказ смаковать слухи. Но даже «Тайме» подхватила эту историю, и я поняла, что деться от нее мне больше некуда. Слова «кому какое дело» больше не помогают. Потому что дело есть мне, и я это знаю. Крис тоже это знает, и именно по этой причине он вывел собак иа прогулку и дал мне время побыть одной.

— Знаешь, Ливи, сегодня мы, наверное, побегаем подольше, — сказал он и надел спортивный костюм. Обнял меня в своей несексуальной манере — сбоку, почти не прикасаясь телом, — и отбыл. Я сижу на палубе баржи, на коленях у меня желтый разлинованный блокнот, в кармане — пачка «Мальборо», у ног — жестянка с карандашами. Карандаши заточены очень остро. Перед уходом Крис об этом позаботился.

Я смотрю на остров Браунинга за заводью, где ивы окунают ветки в воду у крохотного причала. Листья на деревьях наконец-то распустились, что означает близость лета. Лето всегда было временем забвения, когда солнце выжигало все проблемы. Поэтому я говорю себе, что, если продержусь еще несколько недель и дождусь лета, все окажется в прошлом. Мне не придется об этом думать. Что-то предпринимать. Я говорю себе, что это не моя проблема. Но это не совсем так, и я об этом знаю.

Когда я устаю шарахаться от газет, то начинаю их изучение с фотографий. В основном я рассматриваю его. Я вижу, как он держит голову, и понимаю: ему кажется, что он удалился туда, где никто не сможет его обидеть.

Я понимаю. Одно время и я думала, что наконец-то попала в такое место. Но правда состоит в том, что как только вы начинаете в кого-то верить, как только вы позволяете чьей-то прирожденной доброте (а она действительно существует, эта истинная доброта, которой одарены некоторые люди) прикоснуться к вам — все кончено. Рушатся не только стены, раскалываются доспехи. И вы истекаете кровью, как спелый фрукт соком, кожура надрезана ножом, и мякоть обнажена для поглощения. Он еще этого не знает. Но со временем узнает.

Поэтому я пишу, видимо, из-за него. И потому еще, что знаю — за эту безотрадную путаницу жизней и любовей несу ответственность только я.

Вообще-то история начинается с моего отца и того, что я стала причиной его смерти. Это оказалось не первым моим преступлением, как вы увидите, но именно его не смогла простить моя мать. И поскольку она не смогла простить мне убийство отца, наши жизни пошли наперекосяк. И пострадали люди.

Непростое дело — писать о матери. Вероятно, это все равно что бросаться грязью — существует огромная возможность запачкаться самой. Но у матери есть одна черта, которую вы должны принять во внимание, если собираетесь это читать: она любит соблюдать приличия. Поэтому, если придется, она, без сомнения, достаточно деликатно объяснит, что мы с ней рассорились лет десять назад из-за моей «прискорбной связи» с музыкантом средних лет по имени Ричи Брюстер, но она никогда не скажет всего. Она не захочет, чтобы вы знали: какое-то время я была «другой женщиной» женатого мужчины, он обманул меня и сбежал, потом вернулся и наградил меня триппером, и в конце концов я оказалась в Эрлс-Корте, где обслуживала страждущих в машинах (пятнадцать фунтов за сеанс), когда мне до зарезу нужен был кокаин и я не могла тратить время на то, чтобы отвести клиента к себе. Мать никогда вам об этом не скажет. Она умолчит об этих подробностях, убедив себя, что защищает меня. Но правда в том, что мать всегда скрывала факты, чтобы защитить себя.

От чего? — спросите вы.

От правды, — отвечу я. От правды о ее жизни, ее неудовлетворенности, а в основном, о ее браке, что, по моему мнению, и направило мать — не считая моего отвратительного поведения — на путь, который впоследствии привел ее к убеждению, будто она обладает неким божественным правом вмешиваться в дела других людей.

Естественно, большинство тех, кто захочет проанализировать жизнь моей матери, не сочтет, что она вмешивалась. Наоборот, она покажется им женщиной изумительной социальной чуткости. Разумеется, она располагает для этого всеми данными: бывшая учительница английской литературы в вонючей средней школе на Собачьем острове, а по выходным чтица для слепых на общественных началах; заместитель директора центров отдыха для умственно отсталых детей; обладательница золотой медали за сбор средств для борьбы со всеми болезнями, какие только обсуждались в прессе. Поверхностному наблюдателю мать покажется женщиной, которая одну руку не вынимает из пузырька с витаминами, а другой ухватилась за первую перекладину лестницы, ведущей к святости.