Гастон Леру: Дама в черном

— Ничто не изменилось.

Старая собака на пороге книжной лавки опустила морду на лапы.

— Это Шам, — сказал Рультабиль, — конечно, я узнаю его. Шам, Шам! — позвал он собаку.

Услышав свое имя, пес поднялся, с трудом сделал несколько шагов и снова равнодушно улегся на пороге.

— Увы, — сказал Рультабиль, — он уже не помнит меня.

По узкой улочке мы спустились вниз и остановились перед маленькой церковью. Я держал Рультабиля за руку и чувствовал, как она горит, словно в огне. Толкнув низкую дверь, мы проникли под свод, в глубине которого стояли великолепные мраморные статуи Екатерины Клевской и Гиза Балафре.

— Часовня колледжа, — тихо пояснил мне Рультабиль.

В часовне никого не было. Мы быстро пересекли ее и вышли во двор.

— Пойдем, — прошептал он, — все в порядке. Мы окажемся в колледже, и привратник нас не заметит. Конечно, он узнал бы меня.

— Но что в этом плохого?

В этот момент какой-то человек с обнаженной головой и связкой ключей в руках прошел мимо. Рультабиль бросился в тень.

— Это отец Симон. Ах, как он постарел и стал совсем лысым. Он идет в младшие классы. В это время все на занятиях и нам никто не помешает.

Мы подошли к зданию колледжа, и Рультабиль еще сильнее сжал мою руку.

— Боже мой, — сказал он глухим голосом, — здесь все изменилось. Но стены-то остались на месте! Посмотрите, Сэнклер, посмотрите, нагнитесь. Это дверь полуподвального этажа, которая ведет в младшие классы. Сколько раз ребенком я переступал этот порог. А теперь представьте себе мою радость, когда отец Симон выводил меня в эту дверь, чтобы отвести в приемную, где уже ожидала Дама в черном.

Он повернул голову.

— Смотрите-ка, вот и приемная. Около свода, первая дверь направо, отправимся туда, дождавшись ухода отца Симона. Как бы не сойти с ума, Сэнклер, — у него застучали зубы. — Вновь увидеть приемную, где она меня ожидала. Я только и жил надеждой встретить ее вновь. Расставаясь, я обещал ей быть рассудительным, но, когда она уезжала, мною овладевало такое отчаяние, что наставники опасались за мою жизнь. Из прострации меня выводили только угрозой, что я больше ее не увижу, если заболею. До следующего визита я жил воспоминаниями о ней и ее аромате. Я никогда не мог ясно разглядеть ее черты под густой вуалью и в мечтах больше вспоминал аромат, чем лицо. После этих визитов я часто убегал в приемную, если она была пуста, как сегодня, с жадностью вдыхал воздух комнаты, которым она дышала, и выходил с сильно бьющимся сердцем. Это был удивительно тонкий и нежный запах, и я думал, что никогда больше его не встречу, до того дня, о котором вы знаете… до приема в Елисейском дворце.

— В тот вечер вы встретили мадемуазель Станжерсон.

— Это правда, — ответил он дрогнувшим голосом.

Если бы в этот момент мне было известно, что у дочери профессора Станжерсона был ребенок от первого мужа, если бы я знал, что ее сын был бы ровесником Рультабиля, окажись он в живых, то осознал бы, конечно, причину его волнений, страданий и того странного смущения, с которым он произносил имя Матильды Станжерсон здесь, в этом колледже, куда когда-то приходила Дама в черном. Сам-то Рультабиль после поездки в Америку был уже достаточно осведомлен.

Наступило молчание, которое я осмелился нарушить:

— И вы никогда не узнали, почему Дама в черном больше не возвращалась?

— О, я уверен, что она-то вернулась, но меня уже не было.

— Кто же за вами приехал?

— Никто. Я убежал.

— Почему? Чтобы ее отыскать?

— Нет, нет — чтобы скрыться от нее, Сэнклер! Но она возвращалась, я уверен, что она возвращалась.

— И должно быть, была в отчаянии, не найдя вас?

Рультабиль поднял руки к небу и покачал головой:

— Почем я знаю? Ах, я так несчастен. Но тише, мой друг, тише, отец Симон наконец-то уходит. В приемную, быстро!

В три прыжка мы оказались в приемной. Это была обычная комната, довольно большая и темная, с белыми занавесками на окнах, шестью стульями вдоль стен и зеркалом над камином.

Войдя, Рультабиль снял шляпу с таким почтительным и сосредоточенным видом, как будто мы оказались в священном месте.

— Ну вот и приемная, Сэнклер, — сказал он едва слышным голосом, — потрогайте мои руки. Я весь горю и покраснел. Не правда ли? Я всегда краснел, когда входил сюда ей навстречу. Конечно, я бежал и задыхался, не в силах дождаться. О, мое сердце бьется, как и тогда, как у того маленького мальчика. Я вбегал сюда и останавливался, смущенный. Но вот я замечал в углу темную тень, бросался в ее объятия, и мы плакали от счастья, целуя друг друга. Это была моя мать, Сэнклер! Конечно, она уверяла меня, что моя настоящая мать умерла и она была лишь ее подругой. Но ведь она просила называть ее мамой и плакала, когда мы целовались. Конечно, это была моя мать! Она всегда садилась там, в темном углу, и уходила в конце дня, когда в приемной еще не зажигали света. Входя, она клала на подоконник этого окна большой белый пакет, перевязанный розовой ленточкой. Это были бриоши. Я обожаю бриоши, Сэнклер!