Питер Краузер - Печать Длани Господней

Положив голову рядом с конечностями, я стал осматривать туловище.

Конечности от него отделили, по-видимому, топором, а не пилой, а на одном плече, как и на правой ключице, остались следы двух-трех промашек. Слава богу, бедная женщина была уже мертва, когда этот полоумный направлял на нее свой топор.

Повернувшись к Холмсу, я сказал:

— Ничего тут для нас нет.

— Ничего, если не считать отсутствия одной руки, — заметил Холмс. — Это факт знаменательный, в особенности потому, что сердце жертвы — на месте.

— И что же он означает? — спросил инспектор.

— Это же элементарно, дорогой мой Макинсон, — сказал Холмс, по-видимому, крайне довольный тем, что его просят объяснить вывод, сделанный с помощью столь любимого им метода дедукции. — Я подозреваю, что убийца попросту забыл о сердце, занятый отрубанием конечностей и разбрасыванием того, что ему было не нужно. Если ваши люди, инспектор, хорошо, как вы утверждаете, прочесали местность, а у меня нет оснований усомниться в том, что так оно и есть, значит, убийца совершенно точно руку эту взял и унес с собой.

— Вы хотите сказать, что он поступил так намеренно: отрубил конечности, чтобы забрать одну руку?

Холмс кивнул:

— Иначе почему бы не оставить все как есть? А отрубив, зачем оставлять все остальное?

— Действительно, зачем? — поддакнул я.

— Перейдем теперь к последнему из тел, — сказал Холмс.

Лица у Уильяма Фицью Кросби больше не было. Там, где раньше, несомненно, находились нормальные, обтянутые кожей черты, нос, два глаза, губы, теперь мы видели месиво, бурую массу, похожую на растоптанный детский куличик из песка, в котором шалун проделал еще и дырки.

Ужасное это видение, казалось, явилось к нам из преисподней или же сошло с полотен Босха, хотя вряд ли изощренная и больная фантазия кого-либо из прославленных живописцев достигала той степени безумия, которую продемонстрировал нам помешанный преступник.

— Осмотрите его затылок, — сказал Холмс.

Повернув голову у трупа, я и на этот раз обнаружил проломленный череп, что и констатировал.

— Инспектор, — обратился к Макинсону Холмс, — были ли вы знакомы с мистером Кросби лично? Иными словами, встретив его живого на улице, узнали бы вы его?

— Не уверен, мистер Холмс, — хмурясь, отвечал Макинсон. — Наверное, когда-нибудь мы сталкивались друг с другом, однако…

Холмс деловито направился к двери:

— Ну, здесь, по-моему, мы все закончили. Пойдемте, Ватсон. Нам еще предстоят допросы.

— Допросы? — удивился я, вновь прикрывая простыней то, что осталось от лица Кросби.

— Нам надо переговорить с родными жертв. — Холмс вышел, на ходу нащупывая в кармане свою пенковую трубку. — Я определенно чувствую здесь некую идущую полным ходом игру, хотя, если не ошибаюсь, смысл этой игры пока тоже представляет собой загадку.

К манере Холмса бросать вскользь загадочные фразы я успел если не притерпеться, то привыкнуть и понять всю тщетность каких бы то ни было попыток расспрашивать его, торопя события. В положенный срок всему предстояло разъясниться.

К вечеру мы вновь сидели в полицейском участке, усталые после многотрудного дня и несколько обескураженные его результатами.

Ноябрь в Хэрроугейте был холодным, или же, как именовал это, используя местное выражение, Макинсон, «свеженьким». Нас же, Шерлока Холмса и меня, привыкших к относительно мягкому климату южных областей, «свежесть» эта настолько пробирала до костей, что, даже стоя возле пылающего камина в кабинете инспектора, я еле сдерживал дрожь.

Холмс же, расположившийся в кресле и не отрывавший взгляда от огня, казался вовсе нечувствительным к холоду.

Дневные труды наши все же даром не пропали. Так как Уильям Кросби, примерно восемь лет назад переселившийся в Йоркшир из Бристоля, родных в городе не имел, нам пришлось отправиться на Парламент-стрит, где на возвышенности, спускавшейся к Рипону, находилось местное отделение Дейлсайдского банка, чтобы побеседовать с тамошними сотрудниками, выясняя, не было ли у кого-нибудь причины затаить обиду на их управляющего и пожелать свести с ним счеты. Строгого вида господин, представившийся мистером Кардью и достигший весьма зрелых лет, что вызывало у него не столько радость, сколько стоическое уныние, продемонстрировал нам совершенное бесстрастие и редкую нелюбовь к каким бы то ни было телодвижениям, что я полагаю отличительной чертой финансистов и людей их круга. Многолетние наблюдения убеждают меня в том, что радоваться эти люди попросту не умеют.